Парижское эхо - Себастьян Фолкс

С начала моего исследования прошло два месяца, и теперь я наконец чувствовала, что работа движется в правильном направлении. Но разделить профессиональную жизнь и личную оказалось не так уж просто. На улице, в квартире и даже во время работы с архивами я часто ловила себя на том, как пропускаю все свои мысли через временной фильтр; в такие моменты мне казалось, что я вновь смотрю на мир глазами той юной девушки, которая приехала в Париж десять лет назад.

Полагаю, что для своего возраста – а мне тогда только исполнился двадцать один год – я воспринимала окружающий мир достаточно серьезно. Мои родители – из тех людей, кого принято считать «настоящими американцами», потомки первых эмигрантов из Ирландии и Германии, носивших фамилии Слэттери и Келер соответственно. Они осели в Массачусетсе и, надо сказать, неплохо устроились: белые семьи, которые к тому же сумели занять приличное положение в обществе. Отец работал на компанию – поставщика японского фарфора, а мать – в местном отделе здравоохранения. Еще ребенком я очень быстро поняла, что далеко не всем выпадает шанс иметь такой же каркасный дом с крыльцом и небольшой гостевой спальней. В старших классах мне стало очевидно, что семья с двумя источниками дохода – куда лучше семьи с одним. Со мной тогда учились ребята из неблагополучного района при металлургическом комбинате. Многие из них жили с одним родителем и почти не интересовались учебой. Когда я слышала краем уха, о чем они разговаривали, мне казалось, что судьба заранее распределила их по бандам и преступным группировкам.

На фоне других наша школа особо не выделялась, и все же для тех учеников, кого поддерживали дома, она могла обеспечить минимальный уровень знаний, необходимый для дальнейшей учебы в колледже. Чем больше я читала о мире, тем яснее понимала, что даже такое образование – привилегия абсолютного меньшинства. Родись я в лагере для беженцев или в какой-нибудь глухой африканской деревушке, надеяться мне было бы не на что.

В колледже я принимала участие в маршах против насилия над женщинами и проводила книжные ярмарки в поддержку голодающих народов Африки. Жасмин называла меня «божьим солдатиком» (я очень надеялась, что это был комплимент). К осени 1995 года, когда я впервые приехала в Париж, в голове у меня по-прежнему царил хаос. Нет, конечно, я четко сознавала, во что верю, но совершенно не понимала, как жить с такими убеждениями. Можно сказать, что время от времени меня одолевало чувство растерянности, и теперь я почти уверена: такая гремучая смесь неразрешенных противоречий представляет опасность для любого человека, тем более – для молодой неопытной девушки.

– Я знаю, о чем ты, – ответил Джулиан Финч, когда я с тревогой заметила, что прошлое порой нависает надо мной, как черная глыба. – Не знаю другого такого города, где ты бы так же остро ощущал связь с более молодой версией себя.

Мы сидели в ресторане на бульваре Терн среди малиновых банкеток и свежих устриц. За окном стоял солнечный мартовский день, и на тротуарах уже распускались деревья.

– Помню, тем летом ты ходила, словно в воду опущенная, – сказал Джулиан. – Я плохо тебя знал, да и не мое это было дело – приставать к тебе с расспросами. Но я понимал: что-то случилось с твоим русским поэтом.

– Драматургом.

– Ну, у него была какая-то поэтическая аура. В любом случае я винил себя. Ты была очень молодой, а я ведь вас познакомил. На том злосчастном вечере в библиотеке.

– Да нет же. Я сама с ним познакомилась.

– В общем ситуация сложилась непростая. Ты и сама была непростым человеком. Во многом такая взрослая. Совершенно непоколебимая в своих феминистских взглядах. Но в чем-то очень хрупкая. По крайней мере, так мне казалось.

– Ты никогда мне об этом не говорил.

– Конечно нет. Чужие убеждения нужно уважать. Во-первых, потому что тебе самому этого хочется, а во-вторых, потому что нельзя лезть в чужой дом с грязными ногами. К тому же между учеником и преподавателем должна сохраняться дистанция.

– Не вини себя за мою историю с русским. Правда! – Я рассмеялась.

– Но он сделал тебя несчастной.

– Не сразу. Я стала несчастной после того, как он вернулся в Санкт-Петербург.

Джулиан кивнул.

– Скажи, он был твоим первым?

– «Первым»?

– Первым серьезным… первым настоящим…

– Нет-нет. Единственным. Ведь слово «первый» подразумевает, что после него мне встретились такие же.

На самом деле я почти десять лет не спала с мужчиной. Даже ни разу ни с кем не целовалась. Джулиану я, конечно, об этом рассказывать не стала.

– Понятно. – Он раскрыл меню. – Итак. Еда. В таком месте стоит заказывать традиционные блюда. Их тут готовят по-настоящему хорошо. Пот-о-фё или тарт татен. Только не говори, что будешь морского окуня.

– А почему нет?

– Потому что Сильви всегда заказывала его, куда бы мы ни пришли. Иногда она по двадцать минут смотрела в меню, прежде чем решить, что в конечном итоге закажет морского окуня.

Пока мы ели (к сожалению, не морского окуня), я рассказывала Джулиану о записях Матильды Массон и о том, как переживала за «будущее» этой девушки.

– Она хочет казаться сильной. Знаешь, у нее такой нахальный акцент, да и манеры тоже. Но я подозреваю самое страшное.

– Думаешь, она еще жива?

– В ее файле не стоит дата смерти. Хотя в Центре Жана Моллана архивы обновляют с задержкой.

– Хочешь, чтобы я разузнал?

– А ты можешь?

– Наверное. Я ведь знаком с Лео Бушем, директором Центра.

– Немцем?

– Да. И с его партнершей-француженкой. Очень милая женщина. Флоранс, как же ее? Если хочешь, я могу у них спросить. Может, конечно, это конфиденциальная информация. Но спросить нетрудно.

– Спасибо, ты бы мне очень помог.

Я уже выпила полбутылки вина и в тот день работать не собиралась. На авеню постепенно угасал весенний свет. Мне нравились истории Джулиана про их совместную жизнь с Сильви. «Быть одному – не так уж плохо, но все-таки хуже, чем я предполагал. Я по ней скучаю», – говорил он. Я очень надеялась, что он не рассчитывал услышать аналогичную историю взамен. Мне совсем не хотелось делиться интимными подробностями связи с Александром – будь то самые великодушные порывы и самые катастрофические падения. На что же я повелась? Хотела кому-то открыться? Хотела испытать абсолютную близость – такую, что все время балансирует на грани с полным слиянием, растворением в чужой плоти? Конечно, хотела. Однако было там и нечто еще. Под «еще» я подразумеваю то, что подобная страсть («любовь», как принято ее называть) одобряется окружающими и даже более того, почитается как одна из безусловных человеческих добродетелей. Столь радикальная близость не вывела меня на иной уровень существования, не принесла мне душевного покоя – скорее наоборот. Со временем моя личность породила двойника – этакую Дидону, исполненную опереточного томления. Когда Александр покинул меня и вернулся к жене в Петербург, эта девица воззвала к небесам, оплакивая собственное одиночество. Тянулись годы; тихие дни умиротворенного труда сменялись вечерами, согретыми теплом дружеской компании, – однако ничто не приносило мне покоя. Где-то внутри меня по-прежнему бесновалась сучка-близняшка – в перманентном возбуждении, в непрекращающейся истерике.