Моя жизнь: до изгнания - Михаил Михайлович Шемякин

Я не выдерживаю и кричу: “Ну я! Я! Зарезал спящего пассажира! Этой ночью! Чемодан с его барахлом у меня под кроватью! Хотите посмотреть?! Приходите с ордером на обыск!” И отправляюсь к себе в комнату и захлопываю дверь. Слышу, как за дверью гудит “воронья слободка”, что-то втолковывая милиционеру. Наверное, что таким, как я, не место в этом городе, и от таких, как я, можно всего ожидать.

И всё же это было восхитительное место – наша коммуналка

Тем, кто хорошо знаком с пятым измерением, ничего не стоит раздвинуть помещение до желательных пределов.

Михаил Булгаков. Мастер и Маргарита

Я прожил в этой квартире долгие шестнадцать лет. Впервые вошёл в неё двенадцатилетним мальчишкой, а вышел двадцативосьмилетним, уже сложившимся художником, отцом семилетней дочурки – и больше никогда не переступил её порога. Да, жизнь в “вороньей слободке” была беспокойной, но за закрытыми дверями моих двух комнат творились непостижимые для советского обывателя вещи! Эти комнаты обрастали старинной мебелью, стены увешивались ни на что не похожими работами, которые были сотворены тут же, в этих стенах. Сюда вошли и остались на долгие годы люди из разных эпох и народов. Немец Эрнст Теодор Гофман, англичанин Чарльз Диккенс, американец Эдгар По… Сколько их таинственным образом умещалось здесь? Ещё появлялись и исчезали художники, музыканты, композиторы, поэты и писатели, мои современники – молодые, лохматые, вечно голодные, непечатаемые, невыставляемые, неисполняемые, затравленные, гонимые, но главное – свободные!

Да, за этими дверями, обитыми толстым войлоком и цинковым листом, чтобы не просачивалась вонь из кухни и сортира, я учился, постигал тайны художественного ремесла, иллюстрировал книги, писал картины, лепил скульптуры. Сюда ввёл свою будущую супругу Ребекку, в эти комнаты было принесено из роддома крохотное существо, укутанное в одеяльце, – моя единственная дочь Доротея. Ночные бдения со стихами Верлена, Бодлера, Рембо, Аполлинера перемежались весёлыми попойками, сменяемыми “сюрровыми” перформансами. И ни злобные соседи, ни шестичасовые обыски, ни принудительное лечение в психбольницах не смогли разрушить мир петербургских мальчиков шестидесятых годов. И поэтому я бесконечно благодарен Судьбе за эти тревожные, не всегда лёгкие и всё же прекрасные годы, прожитые мною в шумной коммуналке на Загородном проспекте, именуемой “вороньей слободкой”.

Но всё это будет. А сейчас я вернусь к описанию начальных лет моего пребывания в квартире под номером семнадцать, расположенной на шестом этаже семиэтажного дома на углу Подольской улицы и Загородного проспекта, обозначенного номером шестьдесят четыре.

Мемориальные доски устанавливаются спустя определённый срок после смерти увековечиваемого. В шестидесятые годы Дмитрия Шостаковича недолюбливали завистливые коллеги из Союза композиторов и небезуспешно травили. Сегодня на доме, где когда-то жил и я, водружена гранитная плита, на которой значится, что в этом доме в 1906 году родился композитор Дмитрий Дмитриевич Шостакович.

“Хочешь остаться в Ленинграде – рисуй”

Жить в Ленинграде отцу не хотелось, он не любил этот дождливый город с холодными зимами. От сырости и холода старые раны – а их у отца, как я уже писал, было достаточно – давали о себе знать. Иногда отец после приступа кашля показывал матери носовой платок, окрашенный кровью, и, как всегда, с ошибками в произношении русских слов говорил: “Видишь, Юля, у меня, наверное, табуркулёз. Уезжать нам надо на юг. Иначе дело швах”.

Под югом отец подразумевал город Краснодар. Генерал Плиев, с которым отец сражался в Великую Отечественную войну, собирал там однополчан, служивших в его дивизии. Мать была в ужасе. Как? Уехать из любимого города, где она училась в театральном институте, играла в Театре комедии у Николая Павловича Акимова, и, возможно, он возьмёт её снова! Уехать от любимой мамы и сводных сестёр! Опять расстаться со старыми подругами и друзьями, которых она не видела долгие годы! Нет! Ни за что! Я тоже ни за что не хотел покидать город, где часто видел любимую бабушку и повзрослевшую рыжую Натку, Валентину и их весёлого отца Пепу, обучавшего меня игре на мандолине.

Мать носилась по Ленинграду, ища повод, чтобы навсегда в нём остаться. Но всё было безуспешно. И в голове у мамы возник довольно необычный план, его осуществление давало нам шанс не покидать Ленинград. В один из летних дней, когда отца не было дома, мать спросила меня: “Ты хочешь остаться в Ленинграде? – И, заранее зная ответ, прибавила: – Тогда садись и рисуй. Рисуй что хочешь. Вот тебе акварельные краски, кисточка и бумага. Твои рисунки я покажу в художественной школе, и, если они понравятся, тебя допустят к экзамену по рисунку и живописи. Если справишься и тебя примут, мы останемся в Ленинграде. А отец, если хочет жить в Краснодаре, пусть едет один”.

Я – и буду художником? Ведь отец всегда видел меня только военным! Каждое лето я топал по пыльным дорогам с солдатами, лежал на полигонах, стрелял из винтовок и автоматов, приучаясь с малых лет к армейскому быту. Конечно, рисовать пиратов было интереснее, чем стрелять по движущейся или неподвижной мишени. Но что я должен рисовать сейчас, чтобы мои рисунки понравились и меня допустили к экзаменам? “Рисуй что хочешь”, – сказала мама. И на бумаге стали возникать фигуры джентльменов удачи: таверна “Адмирал Бенбоу”, порт с одноногим Джоном Сильвером, прозванным Окороком…

…Я был принят сразу во второй класс Средней художественной школы при Институте живописи, скульптуры и архитектуры имени И.Е. Репина. Педагоги, просмотрев мои рисунки, сказали маме, что они “тянут” на второй. А Леонид Сергеевич Шолохов произнёс: “Этого парнишку мы берём. Пропорции ни к чёрту не годятся, но зато у него есть свой мир, это главное. А правильным пропорциям мы его подучим”. И, говоря высоким штилем, вместо воинского стана, который готовил мне отец, меня ждал храм Аполлона, уготованный Провидением. И вот первого сентября 1957 года я вхожу в знаменитое здание бывшей императорской Академии изящных искусств города Санкт-Петербурга. В широко распахнутых высоченных дубовых дверях Академии оглядываюсь и вижу двух молчаливых сфинксов, привезённых из далёкого Египта, за ними катит серые волны величественная Нева… Я действительно вступаю в храм Искусства.

Сэ, Хэ, Ша!

Девятилетний красноармеец, прошедший в боях Гражданскую войну, сумел окончить экстерном Академию имени Фрунзе и академию Генерального штаба – это мой отец. Почему я сейчас об этом вспомнил? Да потому, что доучиться в Средней художественной школе – СХШ – мне было не суждено: меня исключили за пагубное влияние на соучеников без права продолжить учёбу в какой-либо другой художественной школе. Наверное, предчувствуя это, я яростно овладевал знаниями, касающимися профессии художника, стремясь проникнуть во все тонкости выбранного нелёгкого ремесла, и экстерном сумел пройти многие ступени художественных навыков.

Были ли для меня стены здания, объявленного