Моя жизнь: до изгнания - Михаил Михайлович Шемякин

годы, и я, уже исключённый из СХШ, всегда голодный, оборванный, залезу среди ночи в Панькину кастрюлю, разумеется, предварительно разрезав провода ножницами, и, давясь, быстро сожру гадость, именуемую Панькой котлетами. Заберусь в кровать и утром сквозь сон буду слушать возмущённые крики озадаченной Паньки, полностью реабилитирующие меня. “Ето не Мишка. Нет! Мишка мою еду есть не станет! Ён брязгливый!”

Вспоминается один из эпизодов, связанный с этим несчастным злобным существом. Однажды, выведенный из себя очередной пакостью Сержанта Паньки и зная её любовь к священным атрибутам готовки, я пробил ночью большим гвоздём дно тех самых алюминиевых кастрюль, которые она развесила над кухонным столом. Дно каждой кастрюльки теперь напоминало решето. Поутру, услышав горестный вопль, я пришёл на кухню насладиться зрелищем поверженного врага. И враг в прямом смысле был повержен. Панька лежала на полу, изрыгая проклятия, а потом, привстав на колени, прижимая к груди кастрюлю-решето, обвела ошалелыми глазёнками столпившихся вокруг соседей, с трудом сдерживающих злорадную улыбку, и проорала: “Гады! Собаку приведу на кухню! На цепь посажу! Нет! Сама собакой буду!!!”

“Бабка Клей”

В небольшой клоповой комнате вместе с Панькой проживала её престарелая мать из далёкой деревушки. Это была здоровенная старуха с расползшимся телом, облачённым в деревенский ситцевый сарафан, с большим белым тестообразным лицом. Из комнаты старуха выходила только пару раз в день, чтобы, перебирая блинообразными ладонями по стенке коридора, шлёпая босыми ножищами по дощатому полу, медленно двигаться к уборной. По дороге из-под сарафана шлёпалось на пол дерьмо. Добредя до двери туалета, постояв несколько минут и пожевав губами, она разворачивалась и, так же шлёпая ногами и ладонями, возвращалась в комнату. “Панька! Убирай говно за маткой!” – орали соседи. Панька, кряхтя, убирала кучи, замывала пол, а из-за двери её клоповника неслось укоризненно: “Ну, мать, я же тебе сколько раз говорю, не ходи в коридор! Ведь горшок у кровати стоит!”

Моя пятилетняя дочка, жалея мой нос, иногда высовывалась из дверей комнаты и встревоженно кричала: “Папа! Не выходи! Бабка Клей ползёт”. Почему Клей? А потому, что я, учась в СХШ, должен был, как и все остальные, грунтовать холсты сам, а для этого нужно было сначала сварить столярный клей. Вонь при этом разносилась такая, что все другие запахи могли казаться французскими духами.

И всё же я должен отдать должное Сержанту Паньке. Она не сдала свою престарелую матку в старческий дом и до смерти опекала её. Да и, по правде говоря, бабуля произвела однажды на меня незабываемое впечатление. Я увидел, как старуха остановилась перед моей маленькой дочкой, вышедшей в коридор, и, положив на кучерявую головку ребёнка свою громадную ладонь, долго смотрела на её личико, что-то ласковое бормоча себе под нос и перебирая губами. При этом глаза на широченном деревенском лице лучились необыкновенной добротой.

Когда же Бабка Клей преставилась, то вынести из квартиры тело усопшей было не так-то легко, поскольку оно было настолько большим, что гроб пришлось делать на заказ. А развернуть его на лестнице не могли. Пришлось извлечь тело старухи из гроба, спустить на лифте и внизу снова уложить в гроб.

Но что бы ни говорили, Панька была персонажем, и персонажем ярким и цельным. Язык, фигура, волосы, кичка, платье, трусы, шлёпанцы – всё в гармонии, комар носу не подточит! В шестидесятые годы мне даже приснился сон с участием Прасковьи Павловны, и в этом мистическом сне она опять же не утратила ничего из своей целостности. Снилось, что я спускаюсь в подвал нашего дома на Загородном проспекте, где находилось домоуправление, и вижу, что комната, где сидит обычно домоуправ, наполнена взволнованным народом. Стол домоуправа, накрытый кумачом, стоит посередине комнаты, и на нём высится гипсовый бюст Ленина, голова которого украшена лавровым венком, и две женщины опутывают бюст зелёными ветками. Я обхожу гипсового Ленина и попадаю в соседнюю комнату, к серым стенам прикреплены трёхъярусные деревянные нары. В комнате тоже народ, мужчины и женщины, и у всех в руках деревянные кресты – у одних большие, у других поменьше. Оказывается, я тоже держу довольно большой крест. Голос, раздающийся откуда-то с потолка, произносит: “Первая полка на нарах – проживёшь сто лет, вторая – двести, третья – триста”. Наверное, это голос Бога, думаю я. Никто не решается приблизиться к нарам, но неожиданно сквозь толпу людей протискивается Панька. В руке у неё небольшой фанерный крестик с обломанными уголками. Панька быстро залезает на первые нары, ложится, складывает руки с фанерным крестиком на груди, затем повторяет это же на вторых нарах и, наконец, с довольной физиономией ложится на третьи. “Триста лет! Я триста лет буду жить!” – громко объявляет она. И голос сверху спокойно произносит: “А ты, Прасковья, их уже и прожила”. – “Как – прожила?” – испуганно кричит Прасковья. “А так, – отвечает голос. – Первая полка – сто лет, вторая – двести, третья – триста. Была на них – значит, и прожила”. Я мгновенно вспоминаю легенду о мужике, проспавшем десятилетия в одну ночь, Рипе ван Винкле из новеллы Ирвинга, с которым произошла та же история, и меня осеняет, что ведь ТАМ времени нет.

…На дворе 2019 год. Мои и ныне живущие друзья помнят Сержанта Паньку. Вспоминает её и иногда рисует друг юности Анатолий Васильев, помнит писатель и художник Олег Лягачев. В восьмидесятые годы я посетил жилище, иначе не назовёшь, где вместе с супругой Эмилией Карловной по прозвищу Мышь и несколькими борзыми пребывал пиит, анархист, эксгибиционист Константин Кузьминский. И первое, что мне бросилось в глаза, это фигура Паньки, сотворённая Кузьминским из папье-маше и разных тряпок. Она стояла в грязной кофте и в знаменитых большущих трусах с начёсом омерзительного голубого цвета. В определённое место Костя налил крепкого чая, вышло натуралистично, жёлто и противно.

Панька не забывалась. Я прислал ей из Парижа большую продовольственную сумку, сшитую из дурацкой золотой ткани, она ею очень гордилась и ходила на рынок и в гастроном.

Графиня Максимова

Но неизменно, каждый месяцв день пенсии – в день торжества, —вся, отказавшись от агрессий,её сияла голова,сверкала пьяными глазами.И вот она уже Кармен!Трясёт седыми волосами,готова к подвигам измен…И кости рук её скелетатрещат, как пара кастаньет.Глеб Горбовский

Не менее колоритной фигурой, являющей собой полную противоположность Паньке, была графиня Лидия Николаевна Максимова. По слухам, наш дом когда-то принадлежал ей, а теперь графиня ютилась за ширмой в комнате, где жили приехавшие из Армении её племянница с маленькой дочкой, которых графиня там прописала. Племянница Ида была молодой, рослой, симпатичной армянкой с пышными формами и иссиня-чёрной копной волос. Женщина она была интеллигентная