Моя жизнь: до изгнания - Михаил Михайлович Шемякин

разные оттенки кислятины. Чтобы не задохнуться, двери кухни держат всегда открытыми, и весь этот букет ароматов ползёт к нам.

Левее наших комнат находится уборная с одним унитазом, она постоянно занята. По утрам вдоль коридора выстраивается длинная очередь сонных соседей, желающих справить нужду, и раздаются недовольные возгласы: “А побыстрее нельзя?!” Ну а что несётся после ухода из сортира последнего “облегчённого” – описать невозможно.

Бедный, бедный мой нос! Периодически он получал дополнительную понюшку зловония. Рядом с дверями кухни была дверь Тоньки-кондукторши, молодой здоровенной бабы с обесцвеченными перекисью патлами и грубо вытесанной физиономией. Её муж, шофёр-дальнобойщик, после рейса пропивал деньги и являлся среди ночи, пьяный. Тонька в комнату его не пускала, и он бил в дверь кулаками, вопя во всю глотку угрозы, пресыпая их матом. Выдохнувшись, заваливался на пол у двери и засыпал.

Коридор был узкий, и башка дальнобойщика упиралась в запертую кондукторшей дверь, а ноги в кирзовых сапогах почти доставали до нашей. Утром открываешь дверь – и сразу натыкаешься на храпящего верзилу, лежащего в луже собственной мочи, запах которой отнюдь не радовал. Но всё же кондукторша с зассанцем-дальнобойщиком тускнели на фоне более колоритных жильцов нашей коммуналки.

Сержант Панька

За глаза её называли Панькой, в глаза – Прасковьей или Прасковьей Павловной. Мои друзья, которым от неё доставалось на орехи, звали её Сержант Панька. Приехала она накануне войны в Ленинград из какой-то глухомани, деревня, где она родилась, даже не обозначена на карте. Устроившись дворником, жила, как и полагалось всем дворникам, в подвальном помещении. А во время блокады перебралась вместе с сестрой в брошенную эвакуированными квартиру. После войны часть семей не вернулась в покинутую квартиру, и Панька с сестрой остались в ней жить. Панька устроилась работать вахтёром на какой-то завод, сестра стала парикмахершей.

Прасковья Павловна в момент нашего знакомства являла собой невысокое бочкообразное существо с кривыми ногами, круглой лоснящейся физиономией, на которой поблёскивали небольшие злобные глазёнки серого цвета, разделённые пуговицеобразным носом. Всегда сальные жидковатые волосёнки неопределённого цвета были собраны в пучок, венчающий макушку. Покоя от Паньки не было ни днём ни ночью. Днём она постоянно бороздила коридор со злобными возгласами: “Понаехали тут усякие засранцы! Понаехали!”

На кухне, где протекала её жизнь, она неумолчно обличала всех “понаехавших”, которые, по её убеждению, не умеют готовить, не умеют за собой убирать, пачкают сортир и стены говном (стены сортира действительно носили следы отсутствия туалетной бумаги, вернее обрывков газет, поскольку туалетной бумаги в то время в СССР ещё не существовало). Затем выяснялось, что “понаехавшие засранцы” не умеют растить детей, выводят их на прогулку в солнечный день, а у солнца “ультралетовые” лучи, опасные для ребёнка. Никто не умел правильно варить щи, жарить котлеты, делать компот. Прасковья Павловна “усё” знала и “во усём” разбиралась.

Однажды мама принесла на кухню собранные моей бабушкой грибы. В корзине красовались крупные подосиновики, подберёзовики и даже несколько белых грибов. Панька внимательно рассмотрела содержимое корзинки и смачно плюнула на пол. “Дерьмо, а не грибы! – прозвучал её приговор. – В нашей деревне такие грибы никто бы и есть не стал. Настоящий гриб – с красной головкой, на которой белые точечки такие”. – “Прасковья! Ты с ума сошла! – воскликнула мать. – Это же мухомор! Самый ядовитый гриб!” – “Самый вкусный! – ответствовала Панька. – Его раз двадцать проваришь, каждый раз воду сливаешь, а потом ешь! Лучший гриб!” Закончив спор, Прасковья, шлёпая тапками, удалилась из кухни. Может, надеялась, что мать в следующий раз отведает по её совету мухоморов. А может, и действительно мухомор является изысканным деликатесом, если его правильно приготовить. Как рыба, которую, несмотря на её ядовитость, обожают японцы.

Панька обязательно отпускала вслед проходящим по коридору гостям какую-нибудь злобную реплику типа: “Ходють тут всякие! Ишь, патлы-то отрастили!” В зависимости от возраста вслед проходящей особе женского пола неслось злобное: “Ну и вырядилась баба!”, “Ну чего эта девка на себя напялила?!” Она заглядывала в открытые двери комнат, подслушивала у закрытых. Сколько лет я, “понаехавший засранец”, ни видел Паньку, она всегда была в одном и том же тёмном засаленном платье, в холодное время из-под него торчали знаменитые женские тёплые трусы с начёсом ярко-фиолетового или голубого цвета, и в тех же стоптанных шлёпанцах.

Мою маму Панька возненавидела с первых дней. Высокая красивая женщина, бывшая кавалеристка, умела заткнуть фонтан брани, изрыгаемой Сержантом Панькой. “Прасковья, уймись!” – грозно произносила мать и делала шаг по направлению к пышущей злобой коротышке, и Панька, матерясь, трусила в свою комнату и, высунув из неё сальную башку, орала: “Я тебя проклинаю!” – на что мать громко и спокойно отвечала: “На твои проклятья кошка не раздрищется”.

Убедившись в бессилии своих проклятий, Панька самолично переходила к карательным мерам. Начинались они с нанесения материального ущерба. А именно – с маминого шёлкового белья, привезённого из ГДР и вызывающего зависть у всей женской половины нашей коммуналки. Вечером, как обычно, мама сложила предметы зависти – нежнейших цветов шёлковые ночные рубашки, украшенные кружевами, – в эмалированный таз, залила водой и оставила в ванной комнате с идеей наутро выстирать. Но поутру в тазу мать обнаружила вместо белья липкую кашу, нестерпимо воняющую хлоркой.

Полное отсутствие у мамы обоняния также влияло и на вкусовые ощущения, и вот однажды после съеденного ей стало дурно и её увезли на скорой в больницу. Там выяснилось, что она отравилась стиральным порошком, который таинственным образом попал к ней в желудок. К счастью, всё обошлось, матери сделали промывание желудка и отправили домой. Больше всех возмущалась этой историей Панька. Она вопила, что все жильцы в опасности, отравитель находится среди нас и она боится за свою жизнь!

В квартире была небольшая кладовка с рядом полок, где все держали на холодке свою готовку в кастрюлях и на сковородах. И вот все крышки стали хитро оплетать проводами, чтобы отравителю было невозможно запустить в кастрюли отраву. И каждое утро в течение всех лет, которые я провёл среди обитателей “вороньей слободки”, провода эти разрезались, а вечером снова повторялась процедура запечатывания съестного. И все эти годы Сержант Панька утром и вечером во время вышеописанных процедур с кастрюлями вопила и проклинала “понаехавших засранцев”, среди которых, конечно, и был отравитель.

Злодеяния Паньки безнаказанными не остались. Мстителя злобная коротышка заимела в моём лице.

Периодически по ночам я просто разрезал ножницами провода, опутывающие Панькины кастрюли. Утром вся кухня сотрясалась от Панькиной брани, которая не утихала, пока она, опасаясь за свою жизнь, выплёскивала борщи в унитаз, а котлеты ссыпала в помойное ведро, стоящее между дверями, ведущими на чёрный ход.

Пройдут