Моя жизнь: до изгнания - Михаил Михайлович Шемякин

и преподавала в “Мухе” историю керамики. Уголок за ширмой вмещал небольшую кровать и маленький столик, над которым были развешаны пожелтевшие дореволюционные фотографии. На них красовалась юная Лидия Николаевна в атласных платьях в окружении молодых стройных офицеров императорской гвардии.

А сейчас Лидия Николаевна была седой худой старухой высокого роста с продолговатым лицом, хранившим отпечаток прежней красоты. Целыми днями она сидела в старом облезлом кресле, стоящем в довольно большой прихожей рядом с входной дверью, и молча курила папиросу за папиросой. На лице её читалось плохо скрываемое презрение ко всему происходящему. У ног графини всегда сидел её громадный сибирский серый кот, именуемый Пышкой. Появляться на кухне было ниже достоинства Лидии Николаевны, и еду готовила её племянница. За долгие годы я не слышал, чтобы графиня говорила с кем-либо из соседей. Только со своим котом. На моё приветствие она отвечала кивком.

Советская власть гуманна. Отобрав у графини дома и загородные особняки, расстреляв половину родни, а вторую сгноив в ГУЛАГе, она всё же выделила ей, представительнице враждебного класса, крошечную пенсию. И долгие годы раз в месяц графиня надевала красивое платье, лакированные туфли и исчезала из своего кресла. Глубокой ночью в дверь нашей коммуналки раздавался звонок, и я – единственная сова (рисую по ночам) – открывал дверь. На лестничной площадке лежала мертвецки пьяная графиня, на её тонюсеньких ногах, как всегда, не было туфель. Я бужу племянницу, и мы с ней заносим лёгонькое тело графини за ширму. Со стены на мертвецки пьяную старуху пялятся молодые уланы. А наутро как ни в чём не бывало графиня восседает с неизменной папиросой в зубах в обшарпанном кресле, и у её ног лежит переволновавшийся в ожидании хозяйки пушистый толстый серый кот.

К сожалению, графине, потерявшей дома, под конец жизни пришлось лишиться даже угла, отгороженного ширмой. Присутствие старухи мешало племяннице, любящей флиртовать со своими студентами, и она упрятала нашу графиню в старческий дом под Ленинградом, где бедная вскоре скончалась, не вынеся столь бессердечного к себе отношения.

Маляр-альфрейщик

Запоминающейся фигурой был и мой сосед дядя Саша, живущий за стенкой с женой Настей, некрасивой бабой, прошедшей войну медсестрой и путавшейся в то нелёгкое время с кем попало. Результатом была дочь Верочка, но от кого она, Настя не знала. Дядя Саша удочерил дочь и, помня прошлое Насти, ревностно следил за нравственностью Верочки.

Фамилия у дяди Саши была Купиц. Понятное дело, в коммуналке его быстро переименовали в Купец. Внешность запоминающаяся: невысокого роста, тощий, костлявый человек с громадным, устрашающего вида носом. По профессии он был маляр, но не просто маляр, а маляр высшей категории, маляр-альфрейщик, своего рода художник, виртуоз. Поверх высохшей краски он наносит специальными валиками различные орнаменты, разрисовывает бордюры под потолком. Простой маляр красит стены комнат и коридоров в коммунальных квартирах, а маляр-альфрейщик приглашается красить стены квартир чиновников и профессоров.

Помню, как он изуродовал по дружбе стены наших комнат, нанеся на них валиком немыслимые серебристые узоры. Годы спустя я перекрасил всё в спокойные зеленовато-серые тона. Ко мне он, несмотря на разницу в возрасте, относился серьёзно, называл меня коллегой и даже подарил выполненный им эскиз декорации к клубному спектаклю “Мать-грузинка”, поставленному давным-давно на летней сцене в Гурзуфе. На потрёпанном листе картона на фоне чёрно-синего неба, расцвеченного звёздами, у нелепого фонтана торчала уродливая женская фигура в прозрачных шароварах и с чалмой на голове, держа в руках кувшин с льющейся из него водой. Как и все маляры, дядя Саша, окончив халтуру, напивался до потери сознания, но никогда не бузил, не матерился и жену не бил.

Когда мой отец на зависть соседям купил телевизор, семейство Купцов во главе с дядей Сашей приходило запросто к нам “на телевизор”, и, если на голубом экране герой целовал героиню, дядя Саша строго командовал приёмной дочери: “Верочка! Отвернись”. Девочка отворачивала голову и через минуту спрашивала: “А теперь можно?” “Можно”, – ответствовал блюститель нравственности. И всем становилось ясно, что кто-кто, а такой отчим никогда не даст Верочке сбиться с пути истинного.

Но вот однажды в воскресный день, когда все соседи толклись на кухне, по обыкновению сплетничая и перебраниваясь, из комнаты Купцов выбежала полуголая двенадцатилетняя Верочка с криками: “Дядя Саша хотел меня изнасиловать!” Дядю Сашу арестовали, судили и дали пятёрку лагерей. На суде все соседи выступили с гневными обвинениями. Я был единственный, пытавшийся выступить в защиту маляра-альфрейщика. Но мой голос утонул в злобных воплях: “Да что его слушать, он же сумасшедший, недавно из психбольницы вышел!” Проходя с конвойными мимо меня, дядя Саша тихо бросил мне: “Спасибо, Миша”.

Дело действительно было тёмное. Через полтора года у заключённого Александра Купица был обнаружен рак лёгких последней стадии. И дальше происходит совсем странное… Его отпускают домой умирать. К травмированной дочке, к оскорблённой жене, в ту же самую коммуналку, в ту же самую комнату, где он якобы чуть не совершил насилие. Мою защиту дядя Саша не забыл, показал мне рентгеновские снимки больных лёгких, по ним расползаются какие-то беловатые пятна. “Это и есть рак! – радостно тычет в них пальцем дядя Саша. – Я этот рак заработал, когда покрывал финским лаком паркет у одного профессора. Химия ноздри разъедала, а я бутылку оглушил и сдуру заснул среди этой химии. Вот тогда-то мне лёгкие и выжгло. Врачи думают, что ещё годика два протяну”.

Но ушёл из жизни маляр-альфрейщик гораздо раньше. Он катастрофически быстро худел и вскоре стал походить на призрак. Соседи требовали, чтобы он не появлялся на кухне, потому что может случайно “заразить еду”. Панька вопила, что “ракавые бахтерии теперича посереди нас!”. Я заходил к нему в комнату, сидел у его кровати, пытаясь утешить: “Ещё поработаем, дядя Саша!” “Чем поработаем? Вот этим?” – негромким сиплым голосом произносил он и медленно, с усилием вынимал из-под простыни руку. Страшное зрелище – распухшие костяшки пальцев, обтянутые тонкой, потемневшей кожей. “Миша! Настя с Веркой ежедневно орут на меня. Когда я сдохну, всё время спрашивают. Говорят, что всю комнату провонял. Я не смерти боюсь, я их боюсь, коллега”.

А через пару дней по грязному коридору нашей коммуналки ползло подобие человека в белой ночной рубахе. Высохшая тощая задница, обтянутые желтоватой кожей кости ног. Существо ползёт к двери кухни, приподнимает обезображенную болезнью голову к соседям, перешагивающим через него с кастрюлями в вытянутых руках, и пытается кричать, но вместо крика слышно только хриплое: “Соседи! Спасите меня! Настя с Верой хотят меня убить. Хотят задушить. Вызовите милицию”.

Милицию никто не вызывает, и вскоре Настя с Верочкой уносят несчастного обратно в