Куда он денется с подводной лодки - Наталья Труш

– Ну вот... Мышей не бойся, они сами нас боятся... Я пошел? Пока?

И, не дождавшись ответа, шагнул в непролазную огородную кашу.

А Инга стояла, раскрыв рот от изумления, и смотрела ему вслед. Он снова уходил от нее, да еще так смешно. И она расхохоталась, глядя, как он в темноте выдергивает длинные ноги из грязищи, теряя на ходу вязанные из толстой овечьей шерсти тапочки, как протискивается в дырку забора, цепляясь за ржавые гвозди и чертыхаясь.

Она не стала дожидаться, пока он доберется до своей двери. Шагнула на крыльцо, выдернула из железного замочного «уха» палочку на веревке, закрылась на засов, подергала дверь.

– Нет, значит, нет! – сказала она лысому Митрофану, который проснулся и таращил на Ингу свои раскосые глаза, щурясь от яркого света. – Пусть и дальше боится.

– Мурр! – согласился с ней лысый кот.

* * *

– Идиот! Трус! Кретин! – Баринов готов был головой о печку колотиться. – Спрашивается, какого хрена рванул, будто убегал от погони?

«Это трусость старого холостяка», – вспомнил он Женю Лукашина.

– Ага! А ты-то какой на хрен «холостяк»??? Двадцать лет семейной жизни! Ауж сколько романов!..

Тут Баринов прикусил язык и подумал, что хорошо еще не вспомнил, сколько в его жизни было проходных, совершенно случайных связей. И все это было не сравнимо с той единственной женщиной, которую он боготворил всю жизнь. К ней не прилипла та грязь, в которой ее вываляли его родственники. Он все эти годы казнил себя за то, что не разобрался тогда, не поговорил с ней, доверился почте. Ауж когда узнал, как все это обтяпала его маменька, просто понял, что сам был доверчивым дураком.

«Тогда был молодой дурак, а сейчас дурак старый, – думал Баринов, отдирая от огородной грязи пятки. – Сходил в гости, чучело! Не-е-е-е-т! Надо что-то придумать...»

* * *

Он долго не спал в эту ночь, ворочался с боку на бок в жаркой постели, вздыхал, как большой зверь, и забылся часов в пять тяжелым сном. Он, конечно, не видел, как рано утром из соседней дачи вышла Инга, нагруженная сумками, с чемоданом на колесиках, с кошачьим баулом, в котором мяукал лысый кот. У калитки ее уже поджидал сосед Петрович.

Решение уехать Инга приняла мгновенно. Нет, не насовсем. Уехать куда-то отдохнуть, туда, где не будет Ильи Баринова.

«Вот черт! – думала она, трясясь в кабине грузовичка, – Петрович отправился в город за продуктами и с удовольствием взялся подработать извозом. – То я бежала в деревню от мужа, теперь бегу от... От кого?»

В этот момент Инга вспомнила вчерашнее, мышь эту – будь она неладна! – и руку горячую Ильи Баринова в кармане своего банного халата, и смешные его полосатые носки, которые она сегодня утром не поленилась отстирать от огородной каши и повесить в бане на просушку.

Она ведь уже рот открыла вчера, чтобы пригласить его в свою избушку на чай, а он вдруг рванул от нее, как укушенный. Вот бы опозорилась, если бы позвала, а он бы отказался.

От этих воспоминаний Ингу словно кипятком обварило. Она даже покраснела и покосилась на Петровича – не увидел ли он ее смущение. Нет, Петрович рулил себе, насвистывая знакомый мотивчик какой-то блатной песенки, которая надрывно звучала из приемника. Под его «шансон», да со своими думами о брошенном соседе, Инга задремала. Проснулась, когда Петрович гаркнул ей прямо в ухо:

– Прибыли-с!

* * *

– Инька! – завизжала подруга Тося, распахнув двери. – А почему не позвонила? А куда это ты с чемоданами?! А в сумочке кто???

– Ой, не кричи так! – Инга втащила в тесную прихожую чемодан на колесах, поставила на пол клетчатый матерчатый баул. Лысый Митяй сразу заворочался внутри, пробуя на прочность замок-«молнию», и заскреб дно домика-переноски. – Помоги вон лучше Митьку на волю выпустить.

Инга сбросила шубку, сапоги, сунула ноги в уютные желтые тапочки, которые стояли на нижней полочке для обуви в прихожей – специально для нее заведенные в доме лучшей подруги.

Тося вжикнула «молнией» на сумке, и тотчас из нее высунулась удивленная морда лысого кота.

– Ну-ка, хороший ты наш, давай выбирайся! Ой, какой свитерочек на тебе прикольный! Инь, сама, что ль, вязала красоту такую?

– Тонь, ну а кто?! – Инга подхватила недовольного Митю и расстегнула пуговки на кошачьей одежке. – Он же околеет без подогрева!

– Ой, подруга! Ну нашла ты себе занятие! Все-все, молчу-молчу! – Тосечка прикрыла рот ладошкой: Инга не любила, когда прокатывались по ее любимцу. – Давай отпускай его на свободу и пошли пить кофе.

– Сейчас. Я только с тетей Соней поздороваюсь. – Инга скользнула в комнату, прижимая к щеке теплого кота. – Теть Со-о-о-о-ня! Ой, вы сидите уже?!

Софья Гавриловна, опираясь на суковатую палочку с причудливой ручкой в виде головы какого-то зверя, сидела в глубоком кресле у окна. Она торжественно улыбалась.

– Ну, приветик, затворница! Как там наша хоромина мшистая поживает? Да глазищами-то не стреляй на Антонину. Она уж и так и этак выкручивалась, только меня не обманешь. Я еще в мае поняла, что не просто так ты деру от Стасика дала. Загулял, сволочь?

– Загулял. – Инга подошла к тете Соне, чмокнула в щечку, присела на крошечную скамеечку у ее ног.

– А ты, стало быть, сбежала на болота?! А кот у тебя хороший! – без всякого перехода продолжила тетя Соня и крикнула громко: – Тонь! Ты кота видела?

– Мам, ну что ты кричишь? Видела, конечно. – Тоня заглянула в комнату. – Давай ты с Митей познакомишься, а мы с Инькой на кухне посекретничаем.

– Дочка, ты совсем сбрендила, – спокойно и со вкусом выговорила тетя Соня любимое слово своей внучки, протягивая руки к Мите. – Не знаешь, как от меня отделаться. Ладно, давайте вашего лысака! И идите сплетничать. Только! – Тетя Соня строго посмотрела на Ингу, подняла палку и потрясла деревянным набалдашником. – Мне ты все равно все-все потом расскажешь, поняла?

– Поняла. – Инга улыбнулась, отцепила Митины коготки от своего свитера и пристроила его на колени пожилой женщины.

Софья Гавриловна тут же опустила сухую руку со старческими вздувшимися венами на голову кота, погладила. Он боднул ее в ладонь, аккуратно устроился на коленях, замурчал, закрыл от удовольствия глаза.

На кухне у Тони булькала кофеварка, свирепо выплевывая с шипением в прозрачную колбу ароматный напиток. Кофеек разлили по большим чашкам и угнездились за столом.

– Инька, ты похорошела! Правда-правда!

* * *

Инга задумчиво смотрела мимо Тони в окно, за которым на ветке дерева раскачивалась кормушка-домик для птиц, сделанная из молочного пакета. На кормушку медленно падал большими мокрыми хлопьями снег, и она становилась похожей на старинный дом, как в Риге или в Таллине, с крутобокой крышей, с распахнувшейся от ветра дверью. И нахохлившаяся ворона на ветке не шевелилась, замерла, не решаясь стряхнуть с себя белую шубку. Она, как сторож, зорко охраняла кормушку, жадно посматривала на окно, которое вот-вот должно было открыться. Оно всегда открывалось с утра, и тогда в домике появлялась горсть вкусных семечек или крупы. Когда-то на этом месте было большое воронье гнездо, и семья Кузнецовых могла наблюдать процесс превращения яйца в птенца во всех интимных подробностях. Тося рассказывала Инге, как однажды тетя Соня насмешила всю округу с этими воронами. Промозглым весенним, больше похожим на зимний днем ворона-мать сидела на гнезде, в котором уже были яйца. Вот так же валил за окном мокрый холодный снег, ворон ее куда-то смылся. А ворона улететь не могла, потому что под ней на подстилке из пуха, перьев, бумажек и мусора, спеленатые хрупкой скорлупой, лежали ее дети. И она сидела, словно изваяние, словно снежная баба, с белой холодной шапкой на черной голове, и ждала, когда прекратится этот жуткий снегопад, когда выйдет солнышко и придет, наконец, настоящая весна.