Полупрозрачный палимпсест - Геннадий Александрович Барабтарло

мер. Но… Не знаю, как вы, сколько мне известно, человек, в отличие от меня, верующий, смотрите на это наше предприятие с нравственной стороны теперь и особенно как посмотрите на него завтра, но… не знаю, как бы лучше выразиться… зло может существовать и без злого умысла и, может быть, даже без злодейства.

Веригин. Я хоть, может быть, и мало верующий, но много читавший и вот полагаю, что зла не существует.

Хилков. Зла не существует?

Веригин. Нет.

Хилков. Но позвольте… вы вот собираетесь уничтожить, как вам представляется, самую сердцевину зла в России, этот, как сказал Юлий Кагосович, родник мертвой воды – как можно уничтожить то, чего нет?

Веригин. Это и так и не так, тут вся точка в слове «существует». Какую бы аналогию… ну вот разве трение существует? Нет, но только является – когда вот рукой проведешь по поверхности (проводит рукой по подоконнику), и чем быстрее, тем больше его чувствуешь – тепло, потом горячо, и можно сжечь кожу. Понимаете ли?

Хилков. Не совсем.

Веригин. Зла нет, потому что нет ничего доступного, вернее, соположнего, соответствующего нашему бытию, что бы не было сотворено. Но возникает – чудное слово! то есть поднимается, подымает голову – некое следствие движения против воли «Сотворившаго вся»: в виде предупредительного тепла или, если продолжать тереть, в виде сожигающей страсти.

Молчат.

Хилков. Интересно, что скажут в Чистом переулке.

Любарский. Ничего не скажут.

Веригин. Говорят, в семидесятые годы патриарх дал заключение тогдашним властям, что если тело ниже уровня земли, то оно и ничего, можно, склеп и склеп.

Хилков. Какой патриарх?

Веригин. Ну кто там был тогда. Пимен, что ли.

Долгая пауза.

Любарский. Скоро пять. Нам нужно идти.

Хилков. Как, уже? Так рано?

Любарский. Нам не рано – последние мазки самые важные.

Хилков. А мне что прикажете делать? Здесь куковать?

Любарский. Да, очень прошу вас никуда не уходить и ждать Боба: он должен прийти часа за два и он… введет вас в курс последних приготовлений и укажет место, с которого можно наблюдать в безопасности для вас и для нас.

Веригин морщится и вертит пустой бокал большим и средним пальцем.

Хилков. Но почему мне нельзя быть там поблизости? Меня никто не знает и не узнает.

Любарский. Поблизости никого не будет, это очень опасно, а из близлежащих улиц вы все равно ничего не увидите.

Хилков. Ну так хоть услышу.

Любарский. Грохот будет такой, что слышно и здесь будет. Но главное не в том: всю округу очень быстро оцепят до Охотного и прочешут и будут задерживать всех, кто попадется, а вблизи площади будет очень немного прохожих в этот час, и вы как раз попадетесь. Поймите, вы не Карамзин, а мы не декабристы.

Хилков. Но если оцепят так скоро, как вы говорите, то как же вы все, господа генваристы?

Любарский. А мы уже будем, как любит говорить Боб, на всех парусах и на всех парах.

Хилков. Так, стало быть, мы с вами не увидимся?

Любарский. Может быть, и нет, хотя я очень надеюсь, что увидимся в недалеком будущем.

Хилков. Не спрашиваю, куда вы скроетесь, – впрочем, вы тогда в театре упоминали заграницу.

Любарский. Лучше вам этого не знать пока. Андрей, нам пора. Прощайте и еще раз спасибо за все. Не тяните с повестью или что вы там напишете о нас.

Хилков. Да я уж начал. Ну, прощайте. И вам спасибо.

Хилков протягивает было руку Веригину, потом вдруг обнимает того и другого. Любарский и Веригин выходят в коридор.

Любарский. Не ходите провожать до дверей, это лишнее.

Хилков кивает, будто понимает его резон (неуместная сентиментальность), и остается в комнате. После некоторой возни в передней, дверь открывают и осторожно захлопывают.

Сцена двадцатая

От реки поднимается к площади пара в обнимку: он в стеганой пуховой куртке, без шапки, она в серой заячьей шубке с башлыком. Через каждые десять нетвердых шагов останавливаются и целуются, причем у нее съезжает на спину башлык, открывая длинные темные волосы, и она пытается вернуть его на место, но он снова падает. У каждого в руке по развернутому наполовину сандвичу: она, дурачась, хватает зубами его сандвич, вытаскивая его из целлофанной обертки; роняет на землю; дает ему свой; он проделывает с ним то же самое, но не роняет, а запускает в гражданина Минина; не долетев, сандвич шлепается об верхнюю часть пьедестала около золотой точки между «РОССIЯ» и «Лѣта» и падает, оставив на кофейном граните белую кляксу. Смеются громко, целуются. Оба явно пьяны. Пробило три четверти.

Веригин, в перетянутой ремнем серой офицерской шинели и в барашковой форменной ушанке, стоящий за витриной «Полярного рейха» на углу Ильинки, машинально смотрит на свои часы и почти беззвучно стонет сквозь зубы. Чуть не рысью спешит наперерез.

Веригин. Вернуться немедленно. Не видели барьера? Назад!

Он. Почему?

Веригин. Потому что. Газеты читать надо. Паспорта предъявите.

Он. (слегка испуган, достает из внутреннего кармана). Вот.

Веригин (кивая ей). Ваш?..

Она. (роется в сумке, достает, подает). Вот.

Веригин (открывает, несколько раз глядит то на фотографию, то на него, переворачивает несколько страниц, ее паспорта не раскрывает). Приезжие? Нарушаете? (Кивает на пятно на постаменте.) В пьяном виде исторические памятники оскверняете? (Молодые люди всерьез перепуганы. Веригин отдает им оба паспорта отчетли-вым жестом.) Можете идти. (Актерски помягчевшим голосом.) Пока что нельзя сюда по ночам, ребята.

Он. А что?..

Веригин (доверительно). Капитальная реконструкция мавзолея. Обходите по Варварке или идите назад на набережную. Чтоб я вас тут больше не видел.

Оба с облегчением благодарят и поворачивают назад. Веригин провожает их взглядом, потом смотрит в сторону Никольской; снимает и снова надевает шапку и отходит опять на угол.

Сцена двадцать первая

Весь вечер Хилков писал в своем блокноте, пристраиваясь с ним то на подлокотнике зеленого велюрового кресла в кабинете, то на кухонном столе-одноножке, то на подоконнике в гостиной, сделав только два перерыва: однажды, чтобы смешать себе сайдкар по Сороканичеву примеру (и вышло недурно), в другой раз, чтобы сварить кофе в турецком кофейнике. Тишина была непроницаемая. Около часу, в очередной раз проходя по короткому коридору из одной комнаты в другую, он не в первый раз снял трубку телефона (он был мертв, как и раньше) и задержал взгляд на большой обрамленной фотографии, на которую раньше не обращал внимания. На ближнем плане чуть справа стояло раскидистое дерево у межи или урочища, размеченного