Полупрозрачный палимпсест - Геннадий Александрович Барабтарло

конечно, восстанавливать ничего там не надо и нельзя.

Хилков (Веригину). Вы вот сказали, что Америка задумана как град на горе.

Веригин. Это, кажется, идея Августина, переиначенная, конечно.

Хилков. Кстати, это ваш Августин в спальне?

Веригин. Да, я оставил, спасибо, что напомнили.

Хилков. Да, и вот мне пришла в голову любопытная параллель: Китеж, град праведных, на дне Светлояра-озера. Америка – город на горе. (Обращаясь к Холодковскому.) Наш общий знакомый полагает, что они поменяются местами: один всплывет, другой опустится, как возносящийся Капернаум. Выравнивание ландшафта.

Любарский. У вас есть общий знакомый?

Хилков. Да, как оказалось.

Нина. А вы оптимист.

Хилков. Я? Почему? Это ведь не моя мысль. По-английски это слово звучит как «оптический туман», или «обман».

Сороканич. Как раз под нами уже пятьдесят лет без перерыва продается оптический обман, который честно называется «Иллюзион».

Нина. Что там сегодня идет?

Любарский. Всю неделю – трилогия Сокурова. Сегодня, кажется, «Телец».

Нина. Это премило. Завтра стало быть «Солнце»?

Любарский. Может быть. (Хилкову.) Вы любите кино?

Хилков. Терпеть не могу. Искусство, основанное на обмане зрения, не искусство вовсе, одна искусственность. Что только подчеркивают эти неизбежные кредитные титры, которые меня веселят и раздражают, особенно в начале фильма, когда не сбежишь. «Помощник ассистента режиссера по трюкам» – для чего мне это нужно знать? Раздавали бы уж программки у входа, как в театре.

Холодковский. В конце тоже мешательно.

Любарский. …По комбинированным съемкам, а не трюкам.

Хилков. Потом еще это совершенно никчемушное слово «Конец» в конце.

Нина. У Панфилова в «Начале» в конце появляется слово «начало».

Холодковский. «Начало» и «конец» – слова одного корня.

Сороканич (слезая с подоконника и идя к низенькому буфету). А посему предлагаю на этом закончить эту содержательную дискуссию и начать другую: что будем пить? Предлагаю всем сайдкар. Нам с Игорем Владиславовичем нужно будет сделать еще одну инспекционную вылазку.

Нина. Я тоже поеду.

Сороканич (наливая в высокий стальной стакан коньяку). Вам совершенно нечего там делать сейчас.

Нина. Мне лучше знать. Куда Игорька, туда и Нинка.

Пантомима: в одно время Любарский быстро взглядывает на Нину; Холодковский ловит ее взгляд и едва заметно качает головой; Сороканич задерживает над смесителем руку с толстой бутылкой куантро; а Веригин внимательно смотрит на Любарского и, оттянув вниз нижнюю губу, несколько раз проводит по ней мизинцем.

Хилков. Браво! Это даже и не каламбур, а карамболь!

Нина. У вас тоже хорошо получается.

Хилков. Да ведь я писатель, жонглировать словами у меня неотвязная привычка.

Нина. А я читатель, и у меня привычка лезть за словом в чужой карман.

Смотрит на Холодковского, улыбаясь. Тот опять чуть покачал головой, но теперь как будто одобрительно. Сороканич со стаканом отправляется на кухню. Хилков идет за ним.

Сцена четырнадцатая

Кухня, легкие сумерки. Сороканич вынимает из холодильника бутылку лимонного сока и наливает в стальной стакан.

Хилков (садясь на рояльный табурет). Вы играете? У вас на кухне пианино. Почему?

Сороканич (достает корытце с разгороженными ячейками для льда, несет его в рукомойник и водит взад и вперед под струйкой из крана, при чем раздается легкое потрескиванье). Мать играла. В комнате было мало места, а на кухне много… Это очень странная квартира. Я ведь внук «атомщиков Берии», их сюда поселили первыми. Весь этот гигантский улей тогда жужжал передовыми научными кадрами.

Высыпает ледяные кубики в смесительный стакан, закрывает его крышкой и начинает с грохотом опрокидывать вверх-вниз обеими руками. Стакан тотчас запотевает.

Хилков. Вы, я вижу, мастер всякие коктейли делать.

Сороканич. Да-с, а-ля вуаль эт а-ля вапёр. Но сайдкар месить куда приятнее: с птифуром все в масле кругом, вонь…

Хилков. Кстати, о вапёр: какая жалость, что нельзя так устроить, чтобы ничего не взлетало на воздух, а чтоб домик просто провалился сквозь землю.

Сороканич (усмехнувшись). Для этого нужен не взрыв, а подрыв. Но рыть пришлось бы очень глубоко и долго.

Хилков (помолчав). Скажите, а что все-таки будет там потом?

Сороканич (перестает встряхивать стакан, потом понимает). Потом? Потом там будет сравнительно мелкая воронка.

Продолжает смесительную операцию.

Хилков. А вы не боитесь, что воронка обернется… в мужеском, так сказать роде?..

Сороканич. Что? А-а… Типун вам на язык. Нет, мы все завтра в это время будем далеко отсюда. (Берет поднос, ставит на него шесть бокалов, разливает охряной коктейль.) Яма на самом деле будет не очень глубокая, домик развалится и разлетится на сотни готовых надгробных камней из житомирского гранита и лабрадора. Растащат и будут осколки продавать по всей Европе еще два-дцать лет.

Хилков. А вокруг?

Сороканич. Что вокруг?

Хилков. Ну… в ближайшем соседстве…

Сороканич. Если вы о посторонних людях, то площадь в это время года и суток совершенно пуста, но мы приняли меры к тому, чтобы еще за сорок минут никто не мог случайно забрести. Там будут стоять барьеры и… наши люди. Мы вот скоро едем проверять на месте.

Хилков. Разве у вас еще есть другие люди?

Сороканич. Это вы у Любарского спрашивайте, он заведует конспиративной частью. Если же вы спрашиваете о коллатеральных разрушениях, то стена будет пробита или повреждена по длине метров на пятьдесят-семьдесят, может быть даже меньше. Осколки легче двадцати кил разлетятся по всей площади, но таких должно быть сравнительно немного. В ГУМе выбьет стекла. Собора не должно задеть, если вас это занимает. За Минина с Пожарским не ручаюсь.

Хилков. Но скажите… глупый вопрос… эта ваша птифура размечет все так, что… костей и прочего не соберут?

Сороканич (смеется). Костей, то есть первого владельца, и вообще того, что называется original equipment, я думаю там давно нет, но вообще маловероятно, что будет что собирать, кроме кусков шевиота или подошв от штиблет.

Хилков. А то, что под стеной зарыто?..

Сороканич. Трудно сказать, но будем надеяться. Вначале, когда мы еще только фантазировали, было предложение, угадайте чье, обнести яму глухим забором, поставить с четырех углов вышки и держать в яме отборную сволочь – обсуждали даже, кого поименно, – сорок дней на хлебе и воде.

Хилков. Чудесная идея. Очередь постоять на вышке была бы от Александровского. Сумки и карманы проверялись бы, чтобы не было шалостей. Все как и там. Вы ведь, конечно, знаете, что в саркофаг и стреляли, и плевали, и пинали его, бросали бутылки с чернилами и молотки, особенно в начале шестидесятых…

Сороканич. Да. Но все это, конечно, ерунда. Подержите дверь, пожалуйста.

Берет со стола поднос и несет его перед собою в коридор.

Сцена пятнадцатая

Снова