Полупрозрачный палимпсест - Геннадий Александрович Барабтарло

гостиная. Сумерки, но света не зажигают. Краткий, диктуемый поводом тост выпит, но все притихли, и минутное молчание угрожает перерасти в гнетущее. Сороканич достает из глубины буфета высокий темно-синий футляр, из голубых шелковых недр которого изымает коническую граненую бутылку с хрустальным шаром на пробковой затычке.

Сороканич. Это очень ценный, очень древний мартель, ему лет шестьдесят. Подарили отцу, когда он уходил из академии. Случай у нас самый расторжественный, поэтому давайте… в те же рюмки, простите это варварство… еще раз за успех дела.

Обходит всех и наливает, обнося Игоря, коктейль которого едва пригублен. Нина накрывает свою рюмку ладонью.

Сороканич. Каплю?

Нина (колеблется, смотрит на Холодковскаго, убирает ладонь). Ну, каплю.

Сороканич. Ну что же, выпьем за…

Хилков. Можно теперь мне?

Сороканич. Э-э… (Смотрит на Любарского.)

Любарский. Как пленному, но почетному гостю…

Хилков (встает и прочищает горло). У меня немного кружится голова и разбегаются мысли… Простите… Мне незачем говорить вам, что дело это, безучастным, но всей душой сочувствующей… сочувствующему… тьфу ты, сочувствующим зрителем которого вы пригласили меня таким оригинальным способом, – это дело сопоставимо по значению – по мистической концентрации значения для будущего России – с делом столетней давности, когда, как вы, может быть, знаете, Флоренский с двумя близкими людьми в глубочайшей и страшной тайне изъяли из раки главу преподобного Сергия и схоронили ее в никому больше не известном месте. Они опасались осквернения мощей мерзкими хищниками и верили, что восстановление России возможно в некоей тайной связи с сохранением главы преподобного. Дело, которое вы теперь делаете… с другого как бы конца… разрушит гроб со скверными останками сумасшедшого злодея и тем развеет, хочется верить, магический морок, который тяготеет над всеми нами. Евреи вон сорок лет ходили в пустыне, пока не вымерли до одного – то есть до двух – все кто был в египетской работе. А тут, может быть, и столетний приговор, по роду преступления. Лишь бы не пожизненный, то есть я о жизни народа говорю. Простите, я слишком длинно… русский человек похмельчив, рот нараспашку, язык на плече… Но я хочу сказать…

Веригин. Евреи, собственно, ходили сорок лет по кругу – им до обещанной земли там было две-три недели ходу. За сорок лет можно весь свет обойти пять раз, если знаешь, куда идешь.

Хилков. Да, точно потерянные… Но я вот что хочу сказать: вы одним махом подрываете злую память, ибо памятники для того и ставят, чтобы поминали. Вон Борис Константиныч мне на кухне сейчас рассказывал о том, какой может быть плошадь завтра… И я бы на этом месте оставил яму на память, навсегда…

Сороканич (поднимая рюмку). Что ж, давайте одним махом, так сказать…

Хилков. Да, сейчас, сейчас. Я тут молча наблюдал за вами эти три дня… и я хочу сказать, что считаю за честь тут быть и страшно вам всем благодарен… Я не знаю распределения ролей среди вас, только догадываюсь, но я желаю, чтобы каждому из вас все удалось сегодня и ангела-спутника завтра, куда бы вы ни разъехались потом… и что мы съедемся и свидимся когда-нибудь в недалеком будущем… в уже иной, чем теперь, стране.

Пауза. Пьют, одни стоя, другие сидя. Холодковский подносит бокал к губам, но не пьет.

Сороканич. Страна уже и теперь немного иная. В прежней один из здесь присутствующих непременно оказался бы подсаженным или предателем, и нас бы всех приблизительно об это время арестовали и, пожалуй, недолго думая расстреляли.

Веригин. Нину бы не расстреляли.

Нина. Да, дали бы пятнадцать лет лагеря.

Веригин (поняв свою оплошность и меняя направление, обращается к Хилкову). Так вы хотите все это описать в виде романа? Или пьесы?

Хилков. Скорее всего, ни то ни другое. Или и то и другое.

Любарский. Кажется, у Пелевина есть что-то в этом роде.

Хилков. Вот уж безвылазная дрянь; благодарю за ассоциацию.

Любарский. А вы его читали?

Хилков. Боже упаси.

Любарский. Как же вы судите?

Хилков. Довольно одного взгляда. Опытный орнитолог узнает одних птиц по полету, других по помету.

Любарский. Ну, тогда он не орнитолог, а авгур.

Хилков. Почему же? Если только вы авгура от Авгия производите.

Любарский. Это, конечно, очень смешно. Впрочем, вам, сколько я знаю, не только словесность, но и ничего в сегодняшнем дне не нравится.

Хилков. Нет, почему? Мне в нем уже то нравится, что завтра он будет вчерашним.

Любарский. Это всего лишь ловкая отговорка. Хотел бы я знать, как вы определяете по полету не читая.

Голоса уже некоторое время сделались громче, чем кажется их обладателям. Сороканич смотрит на часы.

Сороканич. Ну, это вы уж без нас обсудите, у нас времени в обрез.

Нина. Интересное выражение. У одного поэта – как и мы, большого почитателя руин, – было записано: «Время поэзию убережет, / вечность ее равнодушно пожрет».

Любарский взглядывает на нее, Холодковский, усмехнувшись, на Любарского.

Хилков. Да, я знаю, о ком вы. Нашли после его смерти на грифельной доске. Лучшие его стихи. Там у него перед этим: «Время течет, как река, сквозь туман, / В темный безвремения океан».

Веригин. Время не есть ли способ и образ измерения изменения? Мера перемены, так сказать?

Хилков. Но ведь и время – понятие временное.

Холодковский. Это ваше открытие?

Хилков. Нет, это было открыто любимому ученику: «Времени больше не будет».

Сороканич. У нас его уже и теперь нет. Пора.

Все поднимаются со своих мест. Холодковский, Нина и Сороканич идут в переднюю и одеваются, за ними выходят Любарский и Хилков, но Любарский его останавливает на пороге комнаты.

Любарский. Подождите здесь, пожалуйста, я сейчас, мне нужно с ними обговорить кое-что.

Хилков. Но они еще вернутся сегодня?

Любарский (с заминкой). Не все… сразу… подождите минуту.

Выходит.

Действие четвертое

Сцена шестнадцатая

Хилков. Ведь назначено на половину четвертого, не так ли?

Веригин. Да, на три тридцать.

Хилков. Неужели они будут полусуток там торчать на холоде?

Веригин. Не совсем так. Но всех подробностей вам знать необязательно, как Любарский вам говорил, чтоб не отягощать совести.

Хилков. Да, но я совершенно все-таки не имею понятия о том, как технически все это произойдет. Любарский темнит, когда доходит до этого пункта, а вы все ведете себя так, будто я опасно больной, в присутствии которого некоторых вещей нельзя упоминать.

Сцена семнадцатая

Любарский возвращается, пропуская вперед себя Нину в шубке и капоре. Она