Полупрозрачный палимпсест - Геннадий Александрович Барабтарло

взволнованна, глаза блестят. Подает Хилкову руку.

Нина. Спасибо вам, и простите нас.

Хилков (смотрит ей в глаза, потом целует ей руку). Какая холодная! Простить – за что? Это я должен благодарить вас за такое неправдоподобное ко мне доверие.

Нина. Ну так прощайте, не поминайте лихом.

Хилков. Разве мы не увидимся? А где же ваш муж?

Любарский. Они с Бобом уже внизу.

Поспешно выходит с Ниной.

Хилков (вслед). Но мы еще увидимся?

Любарский (уже из коридора). Да-да, я сейчас…

Сцена восемнадцатая.

Вторник 4 часа вечера

Солнце садится, вот-вот зайдет, сумерки, похолодало, от реки задувает сыростью с мелкими градинками и несет гарью и особенным московским запахом мерзлого мусора. Трое гуськом поднимаются от набережной вдоль Кремлевского сквера: Сороканич держит руки в карманах зимнего пальто с капюшоном и с большими деревянными пуговицами, за ним Нина с черной сумкой, последним Холодковский с палкой. Из-за Холодковского идут медленно. Сороканич выглядит забавно в инфракрасных, похожих на мотоциклетные очках и с накладными усами; остальные двое без грима, хотя у Нины на голове русый парик вместо шляпы. Проходя мимо Набатной башни, Сороканич задерживается у мемориальной доски на стене около места убийства Бориса Ельцова, чтобы дать Холодковскому перевести дух.

Сороканич. Не видел тут этой доски. Когда ее повесили?

Нина. Вы ведь знали его?

Сороканич. Шапочно. Вы, кажется, тоже? Вот уж в ком две страсти уживались без крупных ссор.

Нина. Назовите одну, и я назову вам другую.

Холодковский. По-моему, Любарский в свое время явно пережал с русской литературой.

Нина (немного обиженно). У меня тогда ничего другого не было на свете.

Сороканич. Женщины.

Нина. Это третья.

Сороканич. Тогда не знаю. Мужчины?

Нина. Да будет вам. Тщеславие и зависть.

Холодковский (негромко). Де мортуис…

Сороканич. Ну, этого у кого же нет, и с чем это не уживается!

Нина. У вас нет, у Игоря нет.

Холодковский. У меня есть. Я очень всем прохожим завидую, даже вот ему, например.

От Покровского собора к Царской башне им наперерез шибко идет монах с портфелем, в бархатной скуфейке, в серой куртке поверх подрясника, фалды которого забрызганы бурой смесью снега и дорожной грязи. Холодковский вдруг узнает в нем о. Елисея, бормочет «вот-те-раз» и, взяв палку под мышку, сколько может прибавляет ковыляющий шаг, пытаясь пройти незамеченным.

О. Елисей. Игорь Владиславич, постойте!

Холодковский делает еще несколько шагов.

О. Елисей. Да постойте же! Я вас издалека узнал!

Холодковский останавливается. Нина впереди тоже. Сороканич, не оборачиваясь, продолжает идти к площади.

Холодковский. Нина, вы идите, я скоро.

Нина колеблется, потом кланяется о. Елисею и медленно переходит к Варварке.

Холодковский. Простите, мы не можем задерживаться, у нас срочное дело.

О. Елисей. И я догадываюсь какое. Не говорите ничего. Я еще вчера вечером тут кругами ходил, и сегодня мне что-то говорило, что я вас увижу где-то здесь. Ведь я был на даче у жены Хилкова, когда вы ей позвонили.

Холодковский. Не я, нет. Давайте отойдем к башне, тут на виду…

Делают несколько шагов от фонаря к стене.

О. Елисей (на ходу). А я думал, что вы! Что это ваш голос.

Холодковский. Нет, не я. Но не ошибаетесь ли вы и относительно… дела?

О. Елисей. Не думаю. Я давно знаю мысли Юрия Павловича на этот счет, а когда узнал, что его… что он у вас, то тотчас понял. Тогда, когда вы исповедовались, не понял, а тут все сошлось.

Холодковский. Тогда… тогда очень прошу ваших святых молитв сегодня… и завтра, и… послезавтра.

О. Елисей. О да, конечно, всегда. Я только хотел сказать, что… я совершенно сердцем с вами… мое положение не позволяет… но я… я тех же мыслей.

Холодковский. Будьте осторожны, вас не должны видеть со мной тут… тут много камер понатыкано… и простите, мне нужно спешить…

О. Елисей. Да-да, конечно, это вы простите, что перехватил, я все ходил и всматривался… Я понимаю, вам многое предстоит…

Холодковский. Знаете, сказано, что покуда жив человек, ему все предстоит, а помрет – он сам предстоит.

О. Елисей. Это так, да, но человек, по счастью, не знает сроков, а Господь милостив и ваш недуг силен исцелить.

Холодковский. Да, по счастью… Ну, батюшка, прощайте, благословите…

О. Елисей ставит портфель между ног; Холодковский снимает шапку, наклоняет голову и складывает руки одна на другую, при этом палка падает с подскоком и несколько раз как бы бьется об тротуар. Откуда ни возьмись подлетает Нина, подбирает ее и тоже стоит наклонив голову. О. Елисей очень торжественно и изящно, соединив большой и безымянный, крестит их головы и произносит Троическую молитву. Они по очереди прикладываются к его руке и, не говоря больше ни слова, уходят на площадь. На Спасской бьет половину пятого.

Сцена девятнадцатая.

Вторник, 5 часов

Веригин стоит у окна и смотрит на проблески редкого и легкого снега в столбе прожекторного света, падающего почти под тем же острым углом, что и снег. Хилков подходит к нему и тоже смотрит. Хлопнула входная дверь, и скоро в гостиную возвращается Любарский и садится на прежнее место в кресле.

Хилков (поворачиваясь к Любарскому). Все это более чем странно, все эти уклончивости на ровном, казалось бы, месте. Не думаете же вы в самом деле, что я сейчас побегу доносить? Зачем тогда было и затевать этот спектакль с умыканием. Не я ведь вас искал, а вы меня.

Любарский. Не сердитесь. Мы все, конечно, знали, что вы никогда не донесете, а эта инсценировка умыкания была просто побочной гарантией, так как исключало вероятие какой бы то ни было предумышленности.

Хилков. Как сказать – ведь это я пригласил Нину в Художественный.

Любарский. Да, и тем невольно подсказали нам удобный в разных отношениях сценарий.

Молчат.

Любарский. Вы поймите: при всей, как вы выразились, «концентрации мистического значения» того, что мы делаем, при всей нашей уверенности в том, что это событие – не сразу, может быть, спустя какое-то время – как сказать? санитазирует? санитаризует? санитаризирует? – ну, словом, очистит, и освежит, и обновит воздух путем уничтожения, так сказать, родника мертвой воды и приготовит поворот к настоящему возрождению – при всем этом тут неизбежно встает нравственная дилемма, потому что при всяком разрушении могут быть жертвы.

Хилков. Но вы, кажется, взяли меры, чтобы исключить людские жертвы.

Любарский. Да, мы приняли меры, чтобы люди не пострадали случайно, и вот скоро с Веригиным тоже отправимся туда ввиду этих