Неизвестный Тарковский. Сталкер мирового кино - Ярослав Александрович Ярополов

западного искусства, где гораздо сильнее была индивидуалистическая струя. А наши-то – в литературе ли, в музыке, в изобразительном искусстве – Иисусы Христы, князья, цари, самозванцы, «лишние» люди, «новые», разночинцы, офицеры-белогвардейцы, коммунисты, Гришки Мелеховы (да и Андреи Рублевы с Феофанами Греками, не говоря о Даниилах Черных) сроду не за себя – за людей, за «громаду», за «мир», за «опчество» страдают, борются, воюют, мучаются, маются! А понятие «социалистический» с понятием «общественный» тоже ведь как-то связано?

А все «странности» Тарковского – это всего-навсего индивидуальное восприятие мира, окружающего. Всякий воспринимает мир через призму собственной индивидуальности, а художник – особенно. Без яркой индивидуальности он просто не художник.

В последние годы мне почему-то все время приходится оправдывать, защищать реализм Тарковского: «Мне дорог Тарковский-реалист…» – озаглавлены мои воспоминания в сборнике «О Тарковском» (составитель М. А. Тарковская, 1989 г.); «Он ни разу не оскорбил мой реализм», – нахожу еще в каких-то своих ответах какому-то журналисту… Стало быть, вроде очевидно и бесспорно, что Тарковский у нас – великий религиозный художник-символист, ну, с незначительными вкраплениями реализма, каковые я, по капризной склонности к этому бесперспективному, изжившему себя и никому не нужному направлению, упрямо и занудно пытаюсь воскрешать и отстаивать. Я не поклонник позднего Тарковского, может, под конец жизни у него там и развились, и проявились и религиозность, и символизм. Может, если все это расцвело и проявилось к концу жизни, – может, оно и поначалу где-нибудь в душе гнездилось, – может быть. Но вовне не выплескивалось. Не помню. Никакой религиозности. Ни даже какого-нибудь заметного, обращающего на себя внимание символизма. Кроме реализма, я в нем, в моем Тарковском 60—70-х годов, с которым общался и работал, – кроме реализма – да ничего я в нем не помню! Не то чтобы он занимался там своими символизмами и религиозностью и только из деликатности не обижал во мне моего трепетно обожаемого реализма, нет. Когда мы работали и на «Рублёве», и на «Зеркале», ничего, кроме реализма, я в нем не помню. Нормальный живой реалист был. Да еще какой! Не дубовый и пресный псевдореалист, какими тогда кишели советская литература и искусство (да и сегодня кишат, только оперативно знаки поменяли, плюсы на минусы), а живой, тонкий, умный, пронзительный, парадоксальный, всеохватывающий, в обстоятельности исследования не уступающий Льву Толстому, а в беспощадности отображения – Михаилу Шолохову. Где-то, кажется, в Кембридже, шолоховский реализм был назван «свирепым» (а Тарковский в «Рублеве» нежнее?).

Мне помнится другое: как ему навязывали, пытались всучить, подсунуть религиозность. Вот это я помню. А зачем бы, казалось, навязывать человеку то, что у него бесспорно имеется? Я знаю, что на Западе (по «Голосу Америки» собственными ушами слышал! Только фамилии тогда не назвали, поскромничали) есть высочайшего класса мастера лжи и подтасовки (нашим дурачкам и брехунам и не снились такие высоты в этом мастерстве). И вот эти мастера пытались навязать Тарковскому религиозность, причем очень и очень квалифицированно. «Андрей Рублев» был закончен в 1966 году, в 1967-м, кажется, он был отправлен на Каннский фестиваль, но потом наши киновласти чего-то испугались и срочной телеграммой вернули уже уехавший фильм прямо с границы. Но как-то из-под полы (не по официальным каналам) фильм на фестиваль все-таки попал и был показан. Но кто его туда неофициально доставил, те же произвели над фильмом маленькую операцию (по линии лжи и подтасовки гениальную!). Как всегда кончался фильм? Рыдает у пыточного колеса колокольный мастер Бориска на руках у утешающего его Рублева, заговорившего наконец! Нарушившего свой обет молчания и возвращающегося к людям, к жизни, к творчеству! Камера опускается на догорающие головешки костра, которые вдруг расцвечиваются (после двухсерийной черно-белой картины!). Вступает цвет. Звучит и набирает силу хорал. Камера скользит по частям и деталям рублевской «Троицы», написанной в самом конце его жизни, уже после «молчания», после времени, показанного в фильме. Медленно скользит камера по божественным рублевским краскам, набирает силу хорал, достигает, кажется, вершины, апогея, и вдруг – тишина. И во весь экран – Спас из Звенигорода, из Звенигородского чина, Рублевский милосердный (!) лик Спаса.

Тишина… Потом где-то далеко – удар грома. Струйки воды побежали по лику. Шум дождя. И вот уже дождь заливает весь широкий экран. За завесой дождя не видны дали, а на переднем плане – луг, замызганные крестьянские лошаденки с провалившимися от работы и старости спинами щиплют траву. И все заливает дождь… Концепция фильма абсолютно реалистическая: вот эта страшная, темная, грешная, несправедливая жизнь родила вот это сказочное, дивное, великое искусство, но сама жизнь… как была, так и осталась (пока или не пока, как кому понравится, кто как поймет) – сама жизнь так и осталась темной, беспросветной…

Юрий Назаров в роли Великого князя («Андрей Рублев»)

Что же сделали «мастера», из-под полы доставившие фильм на фестиваль? А они отрезали в конце «лошадей под дождем». И весь реализм концепции летит! Рушится. Получается сразу же религиозный фильм: через все страдания Рублев пришел к Богу! А если кто этого не понял, так «Голос Америки» разъяснял, когда «Рублев» уже официально добрался до очередного международного кинофестиваля. Это в 1969 году я слышал своими ушами: «Вы помните, дорогие друзья, какой замечательный фильм показали нам тогда, в 1967 году, устроители фестиваля? Как Рублев через все страдания пришел, наконец, к Богу? (А чего было Рублеву «приходить» к Богу, когда он никогда и никуда от Бога не уходил, с детства или с юности был монахом и иконописцем?! – Ю.Н.) А что нам привезли сейчас? Официально?! Советские власти заставили Тарковского приделать фильму этот сусальный, так не идущий ему конец: какие-то грязные лошади под дождем…»

Я снимался в «Рублеве», знал историю создания фильма и всех его последующих мытарств и злоключений, кажется, во всех деталях и подробностях, но перед лицом такой рафинированной, квалифицированнейшей лжи даже я дрогнул: «А черт его, Тарковского, знает… может, он, и правда, в каких-то там своих, мне неизвестных, вариантах и приводил Рублева к Богу.?» А варианты у него были!.. Только я три помню…

При встрече с Андреем я рассказал ему, в какие сомнения поверг меня «Голос Америки», и спросил, не было ли оснований для таких выводов, то есть не было ли у него каких-нибудь вариантов, когда бы картина кончалась ликом Спаса, а не лошадьми под дождем? «Ты что, обалдел?! – ответил Андрей. – Никогда в жизни такого не было».

Вот это было. Это я помню.

А насчет религиозности… Ну, конечно, естественно, моя память тоже не идеальна и не безупречна. И, конечно