Неизвестный Тарковский. Сталкер мирового кино - Ярослав Александрович Ярополов

же, наверное, она с большей готовностью служит мне, моим склонностям и взглядам, им на помощь кидается в первую очередь, их поддерживает, из всего многообразия фактов, ей (моей памяти) знакомых, она более цепко выхватывает те, что подтверждают мою правоту, верность моего мироощущения… Все это так. И вполне естественно… И все же! Ну, где, где в «Рублеве» религиозность? То, что герои «Рублева» говорят и мыслят категориями Священного Писания, а не «Краткого курса истории ВКП(б)»? Так это чистейший реализм, а не религиозность: никакими другими категориями люди того времени мыслить и не могли. А может ли позволить себе истинно религиозный человек («себе» – как автору, своим героям) столь вольно толковать Священное Писание, как это в фильме у Тарковского делает Андрей Рублев? На что ему Феофан Грек замечает: «Ой, смотри, договоришься ты!.. Сошлют тебя на север иконки подновлять». И это религиозность? Не знаю… Насчет реализма – знаю, а насчет религиозности… А весь Запад почему-то давно и упорно навязывает Тарковскому символизм и религиозность (и не только Запад…).

«Что у него главное – религиозность, избранность? Или тяготение к символам?» (Шёман Вильгот, шведский кинорежиссер, актер, писатель, критик, сценарист…) Ему вторит Северин Кусмерчик из Варшавы: «К каким символам… стремился Тарковский? В чем заключается его «религиозность»?»

«Религия играла важную роль в жизни Тарковского, он всегда стремился к встречам с религиозными людьми, с интересом обсуждал с ними вопросы веры» (Михал Лешиловский, шведский монтажер, режиссер).

Ну вот не помню я, чтобы «всегда» Андрей «стремился к встречам с религиозными людьми»! Революционных демократов даже прошлого века и Герцена не любил. Крепко. Это помню (хотя в душе не согласен с ним был, но помню. Куда денешься?) Помню, как он любил, обожал русские иконы, иконопись в полной святой убежденности: «Ну, это все любят…» (Я вовсе не разделяю этой его убежденности.)

Помню, как он, самозабвенно закатив глаза, как глухарь на току, пел под гитару почти всегда одно и то же: на мотив романса «Я встретил Вас…», «Прощай, Садовое кольцо» Г. Шпаликова.

Знаю, что безоглядно бросался в драку – за друга ли, за честь женщины… и вообще за честь и достоинство человека (и за свою в том числе), за справедливость. Вообще за все, за что стоило и стоит всегда бросаться в драку. Это все знают, но не все бросаются. А он бросался! Помню, что он обижал людей. Вольно, невольно, но обижал. Самых дорогих, самых близких, самых верных. Мужчин, женщин, близких, друзей, коллег, соратников (меня не обидел никогда, может, потому, что мы не были слишком близки?). Страшно мучился этим, страдал, переживал, но… было. Знаю. Помню. А насчет стремления к религиозным людям?.. Не знаю. Не помню. Не видел. Никогда не замечал.

Иосиф Бродский где-то заметил, что русской интеллигенции свойственно обожествление народа («обожествление народной массы, въевшееся в плоть и кровь русской интеллигенции». И. Бродский «Об Ахматовой»). Есть такая болезнь, такая беда, чего греха таить… И беда эта, с виду такая невинная, очень много вреда приносит. (Может, именно потому, что с виду кажется столь невинной?) Первым, кто мои мозги повернул в сторону этого греха нашего и осознания колоссального вреда от этого греха был Тарковский. «Андреем Рублевым», нашим общим фильмом, он это сделал. Фильм «Андрей Рублев» для меня лично является не столько моим произведением, в коллективном авторстве которого я каких-нибудь своих полтора процента имею (да нет, поменьше, полтора – многовато), сколько произведением, воспитавшим меня. И воспитывающим!! Не перестающим воспитывать! Как «Война и мир» Толстого… Как Микеланджело. Да вообще, как вся мировая классика. М. А Лифшиц, философ-марксист, где-то советует: «Читайте Монтеня, Пушкина, Толстого», – и я это понимаю не как навязывание Лифшицем своих литературных вкусов, а как совет: вот эти вот авторы более других учат мыслить. А меня (если считать, что я как-то могу мыслить) учил этому, кроме Монтеня, Пушкина и Толстого, еще и Тарковский.

И в этом тоже реализм Тарковского! Причем самый высокий, самый весомый, самый драгоценный (с моей точки зрения) реализм – реализм мысли. Не детали, не подробности, не положения, не антуража, а реализм мышления. В этом, кстати (опять же, как мне кажется), в нашем кинематографе рядом с Тарковским и поставить-то некого… Ну, разве что Эйзенштейна. С той только разницей, что Эйзенштейну не дали сказать (я имею в виду «Ивана Грозного», 3-ю серию, «Един, но один»). Тарковскому все-таки более повезло (с «Рублевым», дальше тоже не повезло…)

С моей-то колокольни «глядючи», по моему четкому суждению и убеждению, Тарковскому в «Рублеве» удались две главные гениальные вещи… Кроме всего прочего, что тоже не без печати гениальности. Кроме удивительного, феноменального двойного (!) автопортрета – Рублев и Бориска – и тот и другой – это ж духовные автопортреты самого Тарковского, пророческого предсказания собственной судьбы (Бориска «такую радость людям сделал», а его за это и копытами власть предержащие чуть не стоптали, и оставили в одиночестве рыдать у пыточного колеса…). Так, кроме всех этих и прочих «мелочей», две главные вещи: первая – это глубочайшее погружение в жестокие парадоксы российской истории, погружение, которым он – как ни странно! – не принижает ни историю, ни характер, ни судьбу России, а подымает на какую-то звенящую, пронзительную высоту и свою, и нашу (!) любовь к этой истории, судьбе, к этому характеру – к этой земле и народу, на ней живущему. И вторая – это проникновение в душу художника! Великого, гениального художника. В его великие муки и радости. Что, на мой небесспорный взгляд, не удалось сделать его западным последователям и эпигонам ни в образе Леонардо да Винчи, ни Иоганна Себастьяна Баха, ни Джузеппе Верди, ни даже Вольфганга Амадея Моцарта в очень ярком «Амадеусе». (Повторяю и подчеркиваю: на бесспорности своих суждений не настаиваю – это только частное мое, приватное ощущение, взгляд с «моей колокольни»). А удалось все это Тарковскому по одной простой причине: потому что он сам был великим художником! Не великому художнику к судьбам великих людей, по-моему, лучше не прикасаться – толку не будет… Тарковский сам был великим художником. С бесстрашным, открытым взглядом на окружающее, на мир. С глубочайшими нравственными и философскими поисками, муками и страданиями. С величайшей мудростью, человеколюбием, правдолюбием, милосердием и самоотречением. С беспощадной требовательностью к самому себе, к своему труду, к своему искусству. Мне кажется, во все это ни перевоплотиться, ни «проникнуть» нельзя, таким надо просто быть. А он был.

Не великий повествователь, рассказывая о великом человеке, проникает как бы через замочную скважину в интимно-бытовые подробности