Бремя любви - Агата Кристи

Она с вызовом посмотрела на него. Как ни странно, ееутешило, когда он спокойно и твердо сказал:

– О да. С вами что-то не в порядке. Это очевидно.

* * *

Она отодвинула бокал с бренди и сказала:

– Можно я расскажу о себе?

– Если хотите.

– Может, тогда я сумею понять, когда же все пошло не так.

– Да, это помогает.

– В моей жизни все было очень мило и очень обыкновенно.Счастливое детство, милый дом. Я ходила в школу, делала все, что полагается, сомной никто никогда не обращался скверно; может, для меня было бы лучшеобратное. Возможно, я была избалованным ребенком, хотя я так не считаю. Послешколы я шла домой, играла в теннис, танцевала, встречалась с молодыми людьми игадала, какой работой заняться, – все очень обыкновенно.

– Выглядит как вполне прямой путь.

– А потом я влюбилась и вышла замуж. – Ее голос слегкаизменился.

– И жили счастливо…

– Нет. Я любила его, но часто бывала несчастна. Вот почему явас спрашивала, насколько это важно – быть счастливым.

Помолчав, она продолжала:

– Трудно объяснить. Я была не слишком счастлива, но всеравно все было прекрасно: я этого хотела, сама это выбрала. Я вступила в этужизнь не с закрытыми глазами.

Конечно, я его идеализировала – как же иначе? Помню, однаждыя проснулась очень рано, было часов пять. Это холодное, трезвое время, правда?И я поняла, я увидела, каким будет мое будущее, увидела, каков он эгоистичный,безжалостный, но в то же время – очаровательный, веселый и легкомысленный – ичто я люблю его, как никто, и скорее согласна быть несчастной замужем за ним,чем жить в покое и довольстве без него. И я подумала, что, если мне повезет и ябуду не слишком глупа, я смогу справиться. Я признала тот факт, что люблю егобольше, чем он когда-либо сможет полюбить меня, и что не надо требовать от негобольше того, что он может дать.

Она остановилась, потом продолжала:

– Конечно, тогда я сказала это себе не так внятно, кактеперь, но это чувство у меня было. Потом я опять восхищалась им, приписывалаему благородные качества, которых у него не было. Но был момент – такой момент,когда видишь далеко вперед, и от тебя зависит, идти дальше или повернутьобратно. В то холодное раннее утро я увидела, как мне будет трудно, какстрашно, я подумала, не вернуться ли – но пошла дальше.

Он мягко спросил:

– И вы жалеете?..

– Нет, нет! – неистово выкрикнула она. – Я никогда нежалела! Прекрасна была каждая минута! Об одном только я жалею – что он умер.

В глазах ее была жизнь – больше не казалось, что она витаетгде-то в сказочной стране. К нему через стол потянулась страстная, живаяженщина.

– Он умер слишком рано, – сказала она. – Как там Макбетсказал: «Она должна бы умереть попозже…»[6] У меня было такое чувство – он могбы умереть попозже.

Он покачал головой.

– Так всегда кажется, когда люди умирают.

– Разве? Не знала. Он заболел. Я понимала, что он на всюжизнь останется инвалидом. Он не мог с этим смириться, он ненавидел такую жизньи срывал зло на всех, особенно на мне. Но он не хотел умирать. Несмотря ни начто, он не хотел умирать. Из-за этого его смерть меня особенно возмущает. Унего был, можно сказать, талант жить; он радовался даже половинке жизни, однойчетверти! О! – Она страстно вскинула руки. – Я ненавижу Бога за то, что он егоумертвил! – Она остановилась и, в смущении посмотрела на него. Нельзя былоговорить: я ненавижу Бога?

Он спокойно ответил:

– Лучше ненавидеть Бога, чем своих ближних людей.

Богу мы не причиняем боли.

– Нет. Но Он может причинить ее нам.

– Что вы, это мы сами причиняем боль друг другу – и себе.

– А Бога делаем козлом отпущения?

– Он всегда им был. Он несет наше бремя – бремя нашихмятежей, нашей ненависти, да и нашей любви.

Ллевеллин завел привычку совершать днем долгие прогулки. Онвыходил из города по дороге, которая, петляя, вела в гору, оставляя позадигород и пристань, создавая ощущение нереальности среди белого дня. Был чассиесты, и веселые цветные точки не мелькали ни у кромки воды, ни на дорогах иулицах. Здесь, на вершине холма, Ллевеллин встречал только козьих пастухов дамальчишек, которые развлекались тем, что распевали песни или играли на земле вкакие-то свои игры с кучками камней. Они приветливо и серьезно здоровались сЛлевеллином, не удивляясь, – они привыкли к иностранцам с их энергичнойпоходкой, распахнутыми на груди белыми рубашками, потными лицами. Они знали,что иностранцы – это или писатели, или художники; хоть немногочисленные, онибыли им не в новинку. Поскольку у Ллевеллина не было ни холста, ни мольберта,ни хотя бы блокнота, ребята принимали его за писателя и вежливо здоровались.

Ллевеллин отвечал им и шагал дальше.

У него не было определенной цели. Он оглядывал окрестности,но не это было важно. Важно было то, что копилось в душе, еще неясное инепознанное, но постепенно принимающее форму и размер.

Тропа привела его в банановую рощу. Здесь, в этом зеленомпространстве, его поразила мысль о том, как мгновенно может измениться цель инаправление. Он не знал, сколь далеко простирается банановая роща, не знал,когда он это выяснит. Может, тропа будет совсем короткой, а может, протянетсяна мили. Человек может только продолжать свой путь. В конце концов окажешьсятам, куда приведет тебя тропа. Все, что ему подвластно это движение, и ногинесут его по тропе, осуществляя его волю.

Он может повернуть назад либо продолжать идти вперед.

Он свободен, лишь постольку, поскольку целен и честен.

Следовать пути с надеждой…

И тут внезапно банановая роща кончилась, и он вышел на голыйсклон холма. Чуть ниже, рядом с петляющей тропой какой-то человек сидел ирисовал на мольберте.

Ллевеллин видел его со спины – мощные плечи под тонкойжелтой рубашкой и прилично поношенную широкополую шляпу, сдвинутую на затылок.

Ллевеллин спустился по тропе вниз. Поравнявшись схудожником, он замедлил шаг и с неподдельным любопытством посмотрел на холст.Раз уж художник уселся рядом с дорожкой, значит, он не возражает, чтобы на негосмотрели.