Жнец - Нил Шустерман

Хотя она есть, и мы это знаем.

Отстраненность от коллективного сознания человечества, его мудрости – еще одна граница, разделяющая нас и всех остальных людей.

«Гипероблако» видит нас. Оно наверняка внимает нашим мелочным ссорам, замечает растущую в среде жнецов коррупцию, но, приняв обязательство не вмешиваться, терпеливо молчит. Презирает ли оно нас, жнецов? Или предпочитает просто не думать о нас? И что хуже – когда тебя презирают или когда игнорируют?

– Из журнала жнеца Кюри.

Ночь стояла промозглая, и дождь бил по окнам поезда, отчего свет фонарей, горящих снаружи, расплывался пятнами. Потом фонари исчезли, на окна навалилась чернота, и Роуэн понял, что они выехали за город.

– Я не буду этого делать, – наконец произнесла Ситра, прерывая тишину, которая сопровождала их с того момента, когда они покинули конклав. – И они меня не заставят.

Фарадей не произнес ни звука, даже не посмотрел на Ситру, а потому Роуэн решился ответить за него:

– Заставят.

Наконец Фарадей посмотрел на них.

– Роуэн прав, – сказал он. – Они найдут нужную кнопочку, чтобы заставить вас танцевать, и вы не сможете отказаться, как бы ужасна ни была мелодия.

Ситра пнула пустое место напротив.

– Как они могут быть такими жестокими? И почему они так нас ненавидят?

– Не все, – сказал Роуэн. – И я думаю, что дело не в нас…

Было ясно: Фарадей – всеми уважаемый жнец, и хотя он не выступал сегодня против Годдарда, его мнение об этом человеке было ясным и определенным. Годдард видел в Фарадее угрозу. Атака на Ситру и Роуэна была предупреждающим выстрелом.

– А что, если мы оба провалимся? – предположила Ситра. – Что, если мы плохие ученики, и они не смогут выбрать никого из нас?

– Они выберут, – сказал Фарадей веско, так что сомнений не осталось. – Неважно, как вы будете отвечать, они выберут одного, хотя бы ради будущего шоу.

Он хмуро и с отвращением посмотрел вокруг.

– И чтобы установить прецедент.

– Я уверен, что у Годдарда достаточно друзей для поддержки, – сказал Роуэн. – Я думаю, Высокое Лезвие тоже на его стороне.

– Верно, – сказал Фарадей с усталым вздохом. – Никогда не видел такого количества подводных течений в этом озере.

Роуэн закрыл глаза. Он желал бы и сознание свое закрыть, чтобы избавить его от собственных мыслей. Через восемь месяцев я буду убит Ситрой. Или же убью ее. Оттого, что это называется «жатвой», суть не меняется. Он хорошо относился к Ситре, но достаточно ли хорошо для того, чтобы поддаться и дать ей выиграть? Сама Ситра вряд ли пойдет на попятный и уступит ему кольцо.

Открыв глаза, он увидел, что Ситра смотрит на него. Она не отвела взгляда.

– Роуэн, – сказала она. – Что бы ни случилось, я хочу, чтобы ты знал…

– Не нужно, – отозвался Роуэн. – Не сейчас.

Остаток пути они провели в тишине.

Когда они вернулись домой, Ситра, всегда спавшая крепко, не могла уснуть всю ночь. Образы жнецов, которых она видела на конклаве, отгоняли сон, мешали забыться. Мудрые жнецы, жнецы-интриганы, жнецы, способные к сочувствию, а также такие, которым все равно. Такой деликатный вопрос, как ограничение народонаселения, не должен зависеть от индивидуальных особенностей жнеца. Жнецы должны стоять выше всяких дрязг – так же, как они выше закона. Фарадей именно таков. И если она станет жнецом, то последует его примеру. А если не станет – это уже не будет иметь значения, потому что она умрет.

Вероятно в решении, принятом Ксенократом, была какая-то изощренная мудрость. Кто бы ни выиграл кольцо, начнет жизнь жнеца, окутанный неизбывной печалью, и никогда не забудет, какую цену он заплатил за право его носить.

Утро прошло без фанфар. Обычный день, как любой другой. Дождь кончился, и из-за бегущих по небу облаков выглянуло солнце. Очередь готовить завтрак была за Роуэном. Яйца и тертый подрумяненный картофель. Роуэн постоянно недожаривал, и Ситра называла приготовленное им блюдо «бледный картофель». Фарадей никогда не жаловался, когда сделанное учениками было не так вкусно, а ел, что они подавали, и не терпел, когда кто-то ворчал на готовку другого. Достойное наказание тому, кто варил или жарил что-нибудь малосъедобное, – сам приготовил, сам и ешь.

Ситра ела, хотя аппетита у нее не было. Хотя весь мир слетел с привычной оси. Завтрак был просто завтраком. Какое право он на это имел?

Когда Фарадей прервал молчание, это произвело такой эффект, словно в окно, разбив его, влетел кирпич.

– Сегодня я иду один. Вы – занимаетесь.

– Да, жнец Фарадей, – отозвались одновременно Ситра и Роуэн.

– Для вас ничего не изменилось.

Ситра уткнулась в свою тарелку.

Роуэн же рискнул озвучить очевидное:

– Все изменилось, сэр.

И тогда Фарадей произнес загадочную фразу, которая отзовется в них значительно позже:

– Возможно, все снова изменится.

И ушел.

Пространство между Ситрой и Роуэном превратилось в минное поле. Минное поле, «ничья земля», на которой не росло ничего, кроме горя и отчаяния. На этом клочке земли было трудно общаться даже с помощью жнеца Фарадея, но в отсутствие этого посредника общение вообще сходило на нет.

Роуэн остался в своей комнате и занимался. В оружейную он не пошел, потому что, как он понимал, идти туда одному, без Ситры, было бы неправильно. Вместе с тем он держал свою дверь приоткрытой в слабой надежде, что она захочет преодолеть возникшую между ними дистанцию. Роуэн слышал, как Ситра ушла, вероятно на пробежку, и отсутствовала долго. Чтобы справиться с кошмаром той ситуации, в которой они оказались, у нее имелся единственный способ – полностью выключить себя из нее.

Когда она вернулась, Роуэн уже понимал, что мира не будет ни между ними, ни внутри него, если он не сделает первого шага по минному полю.

Постояв не меньше минуты перед ее закрытой дверью, он, наконец, собрался и постучал.

– Что ты хочешь? – спросила Ситра, и голос ее был приглушен закрытой дверью.

– Можно войти?

– Не заперто.

Роуэн повернул ручку и открыл дверь. Ситра стояла посреди комнаты и фехтовала охотничьим ножом, словно сражалась с армией призраков.

– Отличная техника, – сказал Роуэн.

После чего добавил:

– Выглядит так, словно ты собираешься умертвить стаю злобных волков.

– Техника есть техника, будешь ты ее использовать или нет.

Она убрала нож в ножны, бросила на стол и, упершись ладонями в бедра, спросила:

– Так что же ты хочешь?