К чужому берегу. Предчувствие. - Роксана Михайловна Гедеон

лет восемнадцати, голубоглазая и русоволосая, очень кроткая; ее можно было бы назвать красивой, если б в ее лице не было чего-то слегка овечьего. Я мысленно предположила, что это дочь Жозефины от первого брака, правда, не могла припомнить ее имени.

— Это Гортензия, — напомнила мне супруга первого консула. — Вы видели ее на Мартинике, мадам, видели и в тюрьме Карм.

— Я хорошо помню вас, мадемуазель, — учтиво кивнула я.

— А я помню вашу воспитанницу, ее, кажется, звали Аврора, — сказала Гортензия. — Замужем ли она?

— Готовится выйти замуж за графа де Буагарди, — ответила я не без гордости.

Мать и дочь переглянулись. Мадам Бонапарт невольно вздохнула, и я поняла, что вопрос брака довольно остро стоит для Гортензии. Однако говорить об этом на приеме, среди тысяч чужих ушей, было неудобно. Взор Жозефины пытливо скользил по моему платью. Потом, не выдержав, она спросила:

— Неужели это снова ваша портниха из Флоренции? Кажется, вы несколько раз приносили мне ее выкройки, Сюзанна. Она имела в виду синьору Анжелу Раньери, которая некоторое время действительно снабжала меня своими новинками.

— О нет, — улыбнулась я. — На этот раз это работа нашего парижского умельца. Его зовут Леруа. Он служил когда-то в Версале парикмахером, причесывал саму королеву, а теперь помогает мадемуазель Розе Бертен. Вам нравится его творение?

Жозефина тоже слегка улыбнулась, прикрыв губы веером. Я заметила, что зубы ее, которыми она и раньше не могла похвастаться, совсем испортились, и в этом, вероятно, была причина того, что она слегка поджимала губы при разговоре и использовала веер. Молодую Гортензию, по всей видимости, ожидала та же беда.

— Мне очень нравится. Его зовут Леруа, говорите?

— Да. Я передам ему, чтоб он немедля посетил вас. Это вправду талантливый человек, его наверняка ждет известность.

— Меня до сих пор обслуживала мадам Жермон, — призналась Жозефина. — Однако я с радостью приму этого невероятного Леруа, поскорее передайте ему это, Сюзанна.

Я чуть наклонила голову, выражая согласие. Впрочем, такой жест можно было бы счесть и поклоном….. Встреча с мадам Бонапарт, признаться, тяготила меня. Я чувствовала, что не знаю, как вести себя с ней в ее новом качестве. Она называла меня по имени, стало быть, я тоже могу называть ее по старой памяти Жозефиной? Но что-то внутри подсказывало мне, что это было бы уже неправильно, что она сохраняет право на снисходительность ко мне, а я вроде бы теперь должна демонстрировать почтение — она же супруга первого консула!

Но могло ли это почтение быть искренним? Креолка с Антильских островов ну никак не вызывала у меня чувства преклонения. Ни ее ум, ни ее происхождение, ни ее прошлое, в котором, по слухам, числились театральные выступления голышом перед Баррасом и его приятелями, — ничто не могло искренне восхищать Сюзанну де Ла Тремуйль, и кланяться этой даме, как высшей по рангу, мне было унизительно. Поскорей бы закончить эту натянутую аудиенцию… Жозефина, может, и неплохая женщина, по крайней мере, в ней есть некоторая доброта, за которую ее стоит любить, но слишком уж поменялись у нас статусы, и приятельницами нам уже не быть никогда!..

«Кстати, хорошо ли, что она сидит при разговоре, а я стою? Что сказал бы отец, увидев меня сейчас?»

Мои сомнения разрешились сами собой. Шум донесся от главного входа, людские волны расступились, словно готовясь пропустить кого-то. Публика выстроилась вдоль стен, гомон притих, и в наступившей тишине раздался громкий голос Талейрана, объявившего на весь дом с мастерством истинного царедворца:

— Гражданин первый консул!..

— Бонапарт! — выдохнула Жозефина, поднимаясь со своей гнутой царственной оттоманки, и глаза ее засияли. — Наконец-то! Отвлекся все-таки от своих бумаг!

— Ваш супруг танцует, мадам? — осведомилась я.

— Очень мало, Сюзанна. Однако он всегда настаивает, чтобы танцевала я, и для меня это большое удовольствие!

«Какой любезный муж, — подумала я — Что-то не похоже. Неужели Бонапарт стал галантным?». Я помнила его как явного грубияна. Талейран вел генерала через толпу прямо к нам, и было ясно, что я вот-вот получу возможность лично познакомиться с тем, кого нынче искренне считали спасителем Франции. Я посмотрела на Жозефину: она сжимала веер, радуясь и нервничая одновременно. Ее нынешнее поведение явно отличалось от того, которое она демонстрировала Парижу пару лет назад, открыто таскаясь по салонам со своим любовником, каким-то ничтожным капитаном Шарлем. Эта их связь тогда выглядела так открыто и неприлично… Узнал ли Бонапарт о ней? Мне это было неизвестно, но нынче госпожа консульша выглядела страстно влюбленной в собственного супруга.

— Кадриль! Танцуем кадриль, господа!..

Этот возглас Трениса, известного танцора, который недавно давал мне уроки танцев, а нынче выступал распорядителем бала у Талейрана, прозвучал громко, но остался без особого внимания. Оно, внимание, было приковано к невысокому худощавому человеку в красном мундире с золотым шитьем, в белых чулках и черных башмаках с золотыми пряжками, который в сопровождении министра рассекал волны публики, принимая приветствия и изредка бросая краткие резкие замечания. Это был генерал Бонапарт. Руки его были заложены за спину, брови чуть нахмурены; он казался немного скованным и эта его скованность мало-помалу распространялась и на присутствующих.

Веселье явно стихало. Я пригляделась: дамы, к которым обращался первый консул, как-то грустнели после обмена с ним репликами, и отступали на задний план явно сконфуженные, хотя перед этим страстно желали, чтоб он обратил на них внимание и даже чуть приподнимались на цыпочки от нетерпения. Впрочем, это меня не удивляло: если он говорит с ними так, как когда-то беседовал с мадам де Сталь, немудрено, что они тушуются! «Больше других я уважаю ту женщину, которая родила много детей», — вспомнился мне его ответ… И чего при этом стоила его солдафонская интонация!

Ко мне приблизился Трение, его лицо выражало крайнее отчаяние.

— Мадам, это катастрофа. Мне не удается собрать пары для кадрили!

Удивленная, я повернула голову:

— Что вы хотите этим сказать?

— О, я умоляю вас!.. Мы совсем недавно занимались, и вы делали такие успехи…

— Только не это, — запротестовала я, вынужденно улыбаясь, потому что поняла его просьбу до того, как он ее высказал. — Это новый танец, я совершенно не готова!..

— Пресвятая дева! — воскликнул он громким шепотом. — Вы абсолютно готовы. Будьте добры, наберитесь решимости, иначе мне никогда не удастся приучить этот город к такому прекрасному танцу!

Прекрасному?! Сказал бы лучше, сложному! Там так трудно попасть в такт, не говоря уже о почти балетных антраша, которые нужно выделывать с легкостью газели, иначе смажется все впечатление.

— Трение, мы учили толком лишь фигуры «лета»[33]. И это делали так недолго,