Убийца из детства - Юрий Александрович Григорьев

Потому что ее письмо начиналось словами «Милостивый Государь!». Дальше она в изысканных, не без иронии, выражениях писала, что хотела бы получить хотя бы какое-нибудь объяснение таинственному исчезновению друга.

Письмо было коротким. Всего на полстранички. Нарочитая легкость текста, его акцентированная язвительность не обманули Журавлева. Он чувствовал, что письмо пропитано Алькиной болью. Чувствовал… Но это не обожгло его душу. Дочитал письмо, вышел в умывальную комнату и сжег. Он ясно помнил, как держал дрожащий в руке листок, как поднес к его уголку горящую спичку. Как побежало по бумаге вверх желтоватое пламя, превращая белый лист во что-то черное, хрупкое, невесомое. Когда пламя добралось до пальцев, он выпустил листок из руки. Пламя не уничтожило текст. На черном, покореженном огнем листе ясно виднелись строки и слова, написанные каллиграфическим почерком Альки. Они не хотели исчезать бесследно! Говорят, что рукописи не горят. Но и слова, начертанные любимому рукой любящей девушки, тоже не горят! Черный покорежившийся лист упал в раковину и развалился на части. Журавлев открыл кран и смыл пепел.

«Зачем я это помню? Что за странное свойства памяти – сохранять на всю жизнь все, что не красит? Что не прибавляет уважения к самому себе? Чем нельзя похвастаться? Чего можно только стыдиться?»

А жестокая память не могла остановиться. Она напомнила Журавлеву, что было потом. Прошла еще неделя, и поздно вечером дежурный по КПП через дневального передал Журавлеву, что к нему пришли. Журавлев помнил, что недоумевал: кто это может быть? Набросил на рабочее платье шинель, надел шапку и отправился на КПП. Дежурный разрешил ему выйти за проходную. Спустившись с крыльца, Журавлев разглядел в свете фонаря фигуры двух девушек. Это были Алька и ее подруга. Журавлев подошел к девушкам. Поздоровался. Подружка сразу же ушла.

Журавлев хорошо помнил, что не поцеловал Альку. Хотя видел: она ждет, когда он наклонится к ней. Она даже потянулась к нему. Едва заметно, но потянулась. И резко замерла. Наверное, ее остановил холод во взгляде Журавлева.

– Знаешь, – с неестественной веселостью заговорила Алька, – Соня предложила: давай сходим и узнаем, что с ним. Я ей говорю: не пойду! Чего идти? Может быть, он видеть меня не хочет! Но Сонька, она такая отчаянная. Купила бутылку вина, уговорила меня выпить для храбрости. Мы выпили почти по целому стакану! И вот, я пришла. Я, наверное, пьяная? Да?

– Ну что ты! Я ничего не заметил!

– Ты рад, что я пришла?

– Конечно!

– Я не могла больше мучиться неизвестностью. С тобой все в порядке? Ты не болел?

– Нет, все хорошо.

– А что же не приходил?

Журавлев промолчал.

– Письмо мое получил? – продолжала допытываться Алька.

– Получил.

– Почему не ответил? Я беспокоилась, не случилось ли что…

– Да все со мной хорошо! – с трудом выдавил из себя Журавлев. – По Суворову: жив, здоров, учусь, служу.

– Не хотел отвечать? – тихо спросила Алька.

Журавлев понял: надо как-то объяснить ей свое исчезновение. А как это сделать, если сам не знаешь, почему избегаешь встреч?

– Ну что ты! Как ты могла такое подумать! – укорил он Альку.

– А что бы подумал ты на моем месте?

– У меня были серьезные проблемы, – врал он, презирая себя за ложь. – Я серьезно прокололся. Не хочу говорить, в чем было дело, но в итоге меня чуть не отчислили.

Алька ахнула. Прижала руку в рукавичке к губам.

– Сама понимаешь, каково мне было! – вдохновился Журавлев. – Пришлось доказывать, что я не верблюд. Признаваться в проколе. Давать обещания. Клясться, что впредь не допущу ничего подобного. Ну и все в таком роде. Тут не до личной жизни.

– Почему не хочешь сказать, что это было? – испуганно спросила Алька. – Что-то недостойное? Не верю! Неприличное? Тоже! Тут что-то другое. Я чувствую. Что? Скажи! Я пойму!

– Ну… в общем… я с секретами залетел, – выдавил из себя Журавлев.

– Не поняла…

– Нас учат обращаться с секретными документами, – пояснил Журавлев. – Я случайно вынес из секретной библиотеки книжку. На самом деле в ней никаких тайн нет. Но на обложке стоит гриф «секретно». При работе с такой книжкой мы должны строго выполнять инструкцию по работе с секретными документами. И за проколы карают так, словно ты выдал врагу настоящую тайну. Отчисляют просто влёт! В назидание другим.

– Но сейчас-то… все закончилось? Тебя не отчислят?

– Я же сказал: нет. Обошлось.

– Ты мог сказать мне об этом…

– Меня не выпускали из училища!

– Письмо мог черкнуть…

– Ага! Чтобы его вскрыли и прочитали, что я пишу! И кому! Я же под колпаком был! Меня, как мы говорим, «проверяли на вшивость». Смотрели, как я себя поведу. Если бы увидели, что дергаюсь, плачусь, жалуюсь… Делюсь с кем-то своими проблемами… Выгнали бы к чертовой матери!

– Никогда бы не подумала, что у вас так строго…

А Журавлев уже не мог остановиться:

– Я тебе еще одно не сказал! По окончании училища нам присвоят офицерские звания. Но не всем. Тем, кого хоть и не выгнали, но кто показал себя неважно, звание не присвоят. Он выйдет с дипломом, но рядовым! И отправится служить срочную!

– Но теперь правда все закончилось? – снова спросила Алька.

– Да.

– И мы… будем видеться?

– Конечно! – ответил Журавлев.

Он повернулся к Альке. Обнял ее за плечи. Алька доверчиво прильнула к его груди. Потом подняла голову. Опять эти глаза! Открытый, беззащитный взгляд. Свет любви в больших зрачках. Они поцеловались.

– Журавлев! – раздался голос дежурного по КПП. – Через пять минут поверка!

– Ты извини, Аля! – прошептал Журавлев. – Мне пора.

Губы Альки тронула грустная улыбка. Она кивнула. Журавлев увидел на ее лице напряжение. Он понял: она ждет, задаст ли он ей вопрос? И понял, какой именно.

– Завтра увидимся?

Напряжение с Алькиного лица схлынуло. Она часто заморгала. Потом кивнула.

Договорились встретиться, как всегда, на главной площади города. Вот здесь, у памятника солдату со знаменем в одной руке и гранатой – в другой. Алька ушла. Журавлев смотрел ей вслед. Она оглянулась, помахала ему рукой. Он тоже. Алька скрылась за поворотом. Журавлев понимал, что видел ее в последний раз. Потому что точно знал: новой встречи не будет.

Журавлев вздохнул и, опустив голову, помешивал остывший кофе. Последнее расставание он запомнил так, словно это было не много лет назад, а только вчера. А вот что при этом чувствовал – не помнил вовсе. Было ли ему грустно? Сожалел ли о том, что только что своими руками убил чистую, преданную любовь? И зачем это сделал?

От терзающих душу воспоминаний его отвлекло появление Капитонова. Паша появился в зале, и тотчас