Женщины - Ирина Александровна Велембовская

От наволочки, от подстилки, от Вариной рубахи пахло речной водой… От большой печи, со стен, с потолка двигалась на Лариона теплая дремота, сжимала его и томила.

— Варя, — очнувшись, сказал он. — Ты, может, бросила бы мне чего на лавку… На мягком мне не уснуть… Отвык. И тебе спать не дам, а тебе отдохнуть бы…

И тут же он дремал опять. Варины руки держали его крепко. Лариону уже не стыдно было больше ни своей худобы, ни серого, застиранного белья, ни того, что его морит сон, когда она, Варя, рядом.

— Хорошая моя Варька! — прошептал Ларион, засыпая. — Прости уж ты меня!..

Она гладила его голову, говорила ему в самое лицо:

— Спи, родимый, еще все впереди. Закрой синие свои глазочки. Я постерегу, никто тебя не тронет!..

…Когда Ларион проснулся, Вари уже рядом не было. Скрипнула дверь, она вошла, спустила ведра с коромысла.

— Спал бы. Чего на окошки-то глядишь? Не бойся, провожу, никто не увидит.

Она подала самовар, подвинула хлеб, молоко. Ларион молча сидел у стола.

— Варя, — заговорил он наконец, — ты не обижайся… Как дальше у нас будет?

Она ответила не сразу. Видно, пока он спал, ей тоже было о чем подумать.

— Чего пока загадывать?.. Как позову, придешь спять.

— В чужой дом по ночам только воры лазают, — сказал Ларион.

Варя вздрогнула. Потом поджала губы, сложила под грудью тонкие, голые по локоть руки.

— Как сказать, чужой!.. Я на этот дом шестой год роблю, все тут моей рукой уделано. Людям-то со стороны не видно: думают, Пашка мой — хозяин. А он ботало пустое, горлан. Таскается, бывало, по лесу-то, таскается, белку дохлую притащит, одна слава, что охотник. А дома, куда ни сунься, везде я. Эх, кабы не девчонка!..

И Варя вдруг заплакала. Слезы у нее текли крупные с градину.

— Подумала я, дура, что любишь ты меня… А ты сразу корить!..

У Лариона сердце просилось наружу. Как же ей объяснить?..

— Ты скажи: можно тебя не любить-то? — спросил он с силой обняв ее. — Забрала ты меня совсем!..

За окном уже светало. Прогудел заводской гудок. Пора было и расставаться.

7

Снова ожил цех, потекло тепло от печей, загремело железо.

Давно уж так не пылало: уголь блестел, как алмаз, искрился у Лариона на лопате. Листы выходили из печи, как облитые алой кровью. Молот не бил по ним с дребезжанием, а шлепался, как в масло.

Варя подошла к Лариону, сказала тихо:

— Полегче шуруй, миленок: ребята таскать не поспевают. Правую топку запусти, может, одним котлом продержимся.

Она раскутала свой темный платок, сама взяла клещи. Ларион видел, как она шагнула к огню, схватила двухпудовый лист. Выдернула с десяток и сунула клещи в бак с водой — взвился пар.

Рабочие от молота кричали, отгоняя рукавицей жар от лица:

— Касьяновна! Жданиха! Нынче дело рекордом пахнет! Докажи, что зря юбку носишь!..

Варя перевела дух, попила воды, подвязала потуже косынку.

— А вам без юбки надо?.. Звонари! Что прете-то? — И снова взялась за клещи, помогая печным. — Давай, ребятки, накидаем им погорячее, пусть щурятся.

Печными работали ребята-фабзайцы. Бегали взъерошенные, мокрые, как мыши. Носы блестели, горячий пот, мешаясь с сажей и пылью, тек по впалым щекам. А между ними, как черная, сильная птица, — Варя.

С каждым днем по-новому видел ее Ларион. То притихшая, испугавшаяся сама себя, своей силы, то играющая ею. То застенчивая и ласковая, то отчаянная, говорливая, независимая. Все ее слушаются, все любят и даже боятся, как старшую. Ей всего двадцать пять, а у нее в бригаде сорокалетние мужики. Лариону вспомнились Варины слова: «Я завод наш люблю, верь совести. Ты полюбишь — и дружба у нас с тобой пойдет…» Ларион уже и любил его, этот гулкий, горячий цех. Когда увидел, на узкоколейке возле завода стоят гондолы с углем, обрадовался, будто хлебу. И вот теперь всю смену без устали кормит свою топку черной, горючей едой.

К концу такой жаркой смены и Ларион упарился. На Степу была надежда плохая, что он сам вычистит зольники. Ларион взял скребок, лопату и прыгнул в зольник. Там была такая жара, что, того и гляди, могли затлеть ботинки и штаны. Ларион копался дольше обычного и вылез, почти очумевший. Варя протянула ему руку, помогла одолеть ступеньки.

— Некогда мне было пособить тебе, — сказала она тихонько. — Мы ведь, Ларя, сегодня две нормы дали. Погрел ты нас! Глядишь, таким-то боевым манером мы и план нагоним.

Пожилая работница, садившая в печь листы, уже давно приглядывалась к Лариону и к Варе.

— А толково стал робить новенький-то твой! — сказала она, усмехнувшись. — Гляди, тонны две за смену-то перекидал. Небось ручки-ножки дрожат? Хватит ли, Варька, у тебя жалелки на него?

Варя, спрятав смущение, ответила сурово:

— К тебе занимать не побегу. И не дитя он малое, чтобы его жалеть. Сироту-то из него не делай.

…Они встретились в полночь, после вечерней смены, на краю поселка. Постояли в узком, заметеленном проулке.

— Ну, дак как?.. — шепотом спросила Варя, пропуская Ларионовы руки к себе под шубейку.

— Уже соскучился.

— А я думала, забыл… — Она засмеялась и потянулась к нему губами.

Потом она рассказала, что свекрови ее уже донесли, как она в лесу с чужим мужиком на пару дрова пластала. Прибавили и то, будто одну ночь их вовсе не было в зимовье: жгли в лесу костер и около него ухажерились.

— Было крику, — недобро улыбаясь, сказала Варя. — Я ей, старой дуре, сказала, что это брехня. А что на пару с тобой робила, так хотела инвалиду помочь.

— Ну, и поверила? — усмехнулся Ларион.

— Вряд ли… Ну да тьфу на это дело!.. Ты-то как у меня, Максимыч?

Он не мог ей не сказать, что все эти дни живет в тоскливой тревоге: боится, что не удержит ее. Одному уже было нестерпимо, а никакой другой, кроме нее, ему не надо. Со вчерашнего дня вовсе не может найти себе места — похоронили Васю-пекаря.

— В сутки скончался от сердца. А ведь мы с ним вместе комиссию осенью проходили, и он им тогда словом не пожаловался… Вот она какая жизнь, Варька!

Ларион рассказал Варе, как накануне был на кладбище. Снег глубокий, лошадь дали плохую. Провожало всего четверо: он,