Женщины - Ирина Александровна Велембовская

Кланя, соседка-старуха и рабочий из коммунального отдела, которого комендант отрядил, чтобы было кому помочь гроб с саней снять.

Ларион рассказал Варе, как накануне был на кладбище. Снег глубокий, лошадь дали плохую. Провожало всего четверо: он, Кланя, соседка-старуха и рабочий из коммунального отдела, которого комендант отрядил, чтобы было кому помочь гроб с саней снять.

— Вечером поминки были… Карточка у него неотоваренная осталась, так Клавдия пирог какой-то испекла, кашу сварила… А я, веришь, что-то и есть не мог…

Варя схватила его за руку.

— Ой, да будет, родимый!

— Ты пойми, — сказал Ларион, — я так боюсь один быть. Не могу же я всю жизнь судьбу ждать. Будем встречаться, ты можешь оказаться в положения. И как я тогда своего ребенка получу?

Варя хмурилась, скрывая нежность.

— Какой тебе еще ребенок? У меня третий год на белье нету… Поробь-ка с мое! Верно, что мы, бабы, как кошки… Хоть голодом, хоть холодом! — И зашептала ему в лицо горячо: — Ты уж, Ларька, люби, не оговаривайся. Время, оно все определит. Приходи вот завтра, девчонку опять к свекровке провожу…

Она прижала Лариона к забору, стала тормошить целовать. Так крепко, что у обоих заныли зубы.

Уже перевалило за полночь, дверь в общежитии была на крюке. Ларион постукал легонько, потом еще раз — посильнее. Заскрипели половицы в сенях, вышла полуодетая Кланя. Сказала гневно, как еще никогда с ним не разговаривала:

— А я тебя за самостоятельного человека считала!.. В другой раз я тебя под дверями поморожу, таскуна такого.

В середине марта Лариону почуялось, что вдали маячит весна. Кругом лежал еще глубокий снег, и по утрам морозило так, что захватывало дух. Но в полдень, когда он выходил из цеха, чтобы продышаться, то замечал, что на грудах золы и шлака снег как будто движется и от него идет влажный, какой-то цветочный запах. И со двора не хотелось уходить.

А в цехе с каждым днем становилось жарче. Последние месяцы войны работалось с радостным упорством, хотя и из последних сил. Выходили на полторы, на две смены и шли домой, почти очумев от грохота, от жары и горячей пыли. И, едва поспев за короткие часы между сменой отдышаться от гари и дать рукам отдохнуть, снова становились кто к молоту, кто к печи. И металл шел своим чередом.

Плывут и плывут листы, как красные лебеди, высоко задирая передний, в два языка раскатанный край. Потом их, не давая остыть, бьют под молотом, а когда листы остывают, приходит сортировщица, совсем молодая, почти девчонка, и метит мелом те, что нужно еще раз нагреть и пробить, а остальные везут к ножницам, которые с лязгом обрушатся на неровные края, обрубят их по стандарту.

Потом приходят грузчики в ватных наспинниках, начинают кидать друг другу на загорбок сразу по два двухпудовых листа и таскают в большой пульмановский вагон, поданный под погрузку. Ночью приползает со станции паровоз и увозит эти суровые, толстые, коричневые листы железа туда, где делают танки и броневики. Если в дороге мел не отрясется, на многих листах танкостроители прочтут:

«Подарок фронту бригады отжигальщиков Варвары Ждановой».

— На меня фронт обижаться не должен, — весело усмехалась Варя. — На меня Гитлер должен обижаться!..

Они с Ларионом любили теперь ночные смены. Он приходил к ней, когда совсем темнело, и потом они вместе шли к заводу по нетронувшейся еще реке. Ночью в цехе спокойней, а выйдешь на темный двор, там обдувает сырой ночной ветер, отгоняет сон. Печь пылает жарко, скрипят раскаленные ролики, идет алое железо. Первый гудок гудит в четыре утра. Варя, заметив, что кто-нибудь дремлет, толкает в бок, знаками показывает, сколько еще надо отжечь до конца смены. Бодро ухает молот, пчелиным гудом рокочут моторы…

Лариону казалось, что он уже очень давно здесь, около черных топок, возле лижущего огня. И возле Вари. Она любила его — он это чувствовал каждый час, каждую минуту. И если бы только он, — все это видели. Такую любовь прятать трудно, она брызжет из глаз, как искры из-под тяжелой заслонки у печи.

Сперва вокруг них было молчаливое недовольство: как же так, жена фронтовика? А этот пришел, чужое место занял. Потом Лариону показалось, что ему простили. Только бабенки из других бригад нет-нет да и шипели Варе вслед:

— С какими глазами она на люди идет? Помилуется с гулеваном и жалует, будто от обедни!..

Варя понимала, что́ тогда у Лариона на душе, и, оставшись с ним наедине, говорила:

— Не поддавайся, Ларька, не переживай! Легко-то, когда счастье в руки дается? Легко только птицы паруются. Сейчас основное — войне конец увидеть. Тогда отдохнем, обдумаемся… А то болят у меня руки, Ларион. Веришь, места им иной раз не нахожу…

Так она всего лишь один раз призналась ему, что устала. Но это случилось, видно, в горькую минуту. И она тут же стала говорить, что силы у нее еще непочатые, что хоть все снова начинай. Но Ларион с большой тревогой посмотрел ей в глаза, под которые словно кто-то насыпал синьки.

— Славная она баба! — сказал как-то Лариону один из Вариных рабочих. — По чести тебе скажу, Золотов, на что уж я от нехваток духом пал, а попадись такая баба, как Варвара, ей-богу бы закрутил, ни на что не поглядел!

— Неужели не поглядел бы? — ревниво усмехнулся Ларион. А на душе у него плясала радость: ведь его Варя выбрала!

Узел у них с Варей затягивался крепче. Они еще не знали, как дальше будут жить и что их ждет. Но Лариону казалось, что он уже крепко ухватился за свое счастье и легко его из рук не отпустит. Поэтому, когда вышел у него крутой разговор со старшим мастером, Вариным крёстным отцом, Ларион держался твердо.

— Давно уж я с тобой поговорить собирался, Золотов, — сказал ему тот, оставшись один на один. — Неудобно, конечно… Только ведь надо когда-то. Ты вроде бы с крестницей моей?

С несвойственным ему озорством Ларион вдруг сказал:

— У нас, товарищ старший мастер, в деревне девки такую песню пели:

Про то знает лишь подушка

Да перинка пухова…

Еще знает ночка темна…

— Ты с песнями-то погоди, — сурово оборвал мастер. — Какая вот будет песня, когда Павел воротится? Ты ж Варвару под монастырь подведешь. Думал?

—