Женщины - Ирина Александровна Велембовская

Варя ждала, что именно это он и скажет. И у нее было наготове: «Мы тут тоже не на печке сидели, стыдиться не приходится…» Но она только шепнула:

— Не будет у нас с тобой жизни, Павлик…

Он долго искал слова. Но, видно, не нашел, и с его покривленных губ вдруг посыпалась горькая ругань, слезы побежали из зажмуренных глаз. И Варе было непонятно, старается ли он ее оскорбить побольнее, или пытается уговорить, удержать, испугать.

— Каждую ночь… — Пашка выдохнул ругательство, — я тебя во сне ловил! Во мне сейчас… — он снова обругался, — каждая нерви́на плачет!.. Я теперь тебе подол здоровым гвоздем к полу прибью! Блудня, сволочь! Ехал, мечтал… Сука подзаборная!.. Ты у меня теперь по одной половице скакать будешь!..

— Как же это ты с сукой жить-то собираешься? — вдруг спросила Варя.

— А это я еще погляжу. Только ты не надейся, что легко из моих рук побежишь. Кому вез, для кого старался?..

Этому тоскливому и страшному разговору, казалось, не будет конца. Как два злых, но смертельно уставших зверя, они глядели друг на друга каждый из своего угла.

Дождь все шел, струился по стеклам. В печной трубе глухо пело. Варя, очнувшись, заметила, что лампочка над столом покачивается. Отчего?.. Не от Пашкиного ли крика? Она перевела взгляд на Пашку. Ей показалось, что он как будто дремлет сидя. Ходики показывали второй… Часа через полтора начнет светать.

Скрипнули сухие кленовые доски под периной. Пашка молча встал и погасил свет. И опять лег, не раздеваясь. Его большая голова белела на синей сатиновой наволоке.

Варя неслышно сползла с лавки на пол, прислонилась спиной к стенке. Перед глазами в глухой темноте плавали какие-то искристые, зелено-синие павлиньи хвосты, и изнурительно-тонко звенело в обоих ушах. Так бывало, когда она выходила после жаркой смены на воздух и, ослепленная солнечным лучом, должна была на минуту остановиться. Варя тихонько вздрогнула, почувствовав что-то у ног, и догадалась, что это тихоня кошка. Та свернулась и легла, касаясь Вариной руки теплой шерстью.

Уже вторые сутки, как Варя не спала: прошлой ночью была в цехе, утром после смены прилечь не пришлось, а в полдень приехал Пашка. Народился новый день, опять близилась смена. Нужно было хоть на час уснуть. И Варя положила голову на руки.

Но это был не сон, а как будто смерть на час. Варе показалось, что сердце у нее, когда она засыпала, остановилось, все нервы ослабли, как оборвались. И если бы нужно было ворохнуть хоть пальцем, она бы не смогла этого сделать. Но слух и во сне не покинул ее.

— …Ты где тут? — придерживая дыхание, спросил Пашка, шаря в темноте.

Руки его опоясали ее, к лицу прижалась его влажная кудрявая голова.

— Варька, жена, чего мне с тобой делать?.. — шептал он ей прямо в рот, терся солеными от слез губами о ее прижженные огнем щеки. — Бить рука не поднимается!..

Варе казалось, что она не может обронить и слова. Но она сказала:

— Лучше бы совсем убил!.. — И не узнала своего голоса.

Утром Пашка открыл глаза и спросил:

— Куда это ты?

— Пора мне…

— Не ходи.

Наверное, он считал, что это просто — взять и не пойти на смену. Право у нее есть: муж с фронта пришел. И то, что Варя молча продолжала собираться, опять больно зацепило Пашку, колыхнуло злую ревность. Он встал и быстро начал обувать сапоги.

— К директору пойду, — сказал он, покусывая губу. — Пущай уж стерпит, что одной стахановкой меньше будет.

Варя обернулась и в первый раз взглянула ему прямо в глаза. В черноте рабочей одежды ее лицо показалось Пашке очень маленьким и почти неживым. Он увидел густо-синие тени подглазниц, черноту ее губ и спросил тревожно:

— А то, может, к доктору?..

— Не надо, — тихо ответила Варя и неслышно ступила за порог.

9

На заимке, зажатой в лесочке, еще держался больной апрельский снег. Торчали почерневшие за зиму жердины ограды, за которой ближний колхоз весной высевал ячмень. На косогоре сторожем стояла корявая, сильная черемуха. Ларион прислонился к ее необхватному стволу и молча смотрел на бледное поле, на котором умирал снег. Под самой черемухой уже было черно и вязко, виднелись облизанные таянием корни.

Спускался холодный сиреневый вечер. На большаке уныло пели телеграфные провода, на них отдыхали маленькие черные воробьи, совершавшие перелет из одного голого перелеска в другой.

Ларион думал. Вчера за всю смену Варя к нему не подошла. Он гонялся за ней по цеху глазами, старался в грохоте и стуке расслышать, что она говорит другим. И видел, что, как она ни старается держаться бодрее, ничего у нее не выходит и что ей очень худо… Он не рискнул подойти и заговорить. А ночью не уснул ни на полминуты.

Сегодня она сама позвала его, чуть слышно сказала, чтобы он приходил сюда, на эту заимку. А он-то уж и не надеялся, что она подойдет.

…Варя пришла не с той стороны, откуда он ее ждал. Неслышно скользнула она темной тенью через поле и стала почти за спиной у Лариона.

— Я с Бушуева хутора… — сказала она. — Будто что к тетке ходила. Долго-то мне нельзя, Ларя, — и настороженно оглянулась. — Пойдем в рощу, тут с дороги видно…

— Боишься? — угрюмо усмехнулся Ларион. — Значит, с ним жить решила?

Варя молчала. Роща, куда они зашли, дышала вешней сыростью. На березовых пнях стыла розовая мутная пена. Ссадины на белой коре точили сок.

— Чего ж ты плачешь? — спросил Ларион. — Плакать-то надо мне, дураку. Верил тебе…

Они сидели на мшистой лиственной коряге, на половину вмерзшей в серый снег. Слышно было, как скрипит под ветром высокая, наполовину сухая ель…

— Давай, Варя, уедем куда-никуда!

Она покачала головой.

— Легко сказать!..

Лариону не хотелось выглядеть жалким.

— Ясное дело! — бросил он, вдруг ожесточаясь. — Разве же ты пойдешь из своих хором, с пуховых-то перин, ко мне в барак, на матрас из третьевогодняшней соломки! Пригрела на срок, ну и хватит!

Варя положила ему голову на плечо.

— Раньше уезжать-то надо было… А теперь если сил-то нету у меня. Ларя… Тогда что?..

Ларион посмотрел на нее пристально. Тронул ладонью ее лицо.

— Шибко он тебя…