Женщины - Ирина Александровна Велембовская

теперь стоит перед ней, провоевавший почти два года, но по виду мало изменившийся, все такой же фартовый, кудрявый, в свеженькой шинельке с черными погонами, в наваксенных сапогах. Распахнутая пола открывает яркий рыжий ремень, солнечную медальку на груди. А возле ног лежат на полу большой грудой тяжелые, увязанные толстой веревкой солдатские чемоданы, вещмешки…

— Это еще не все тут. Багажом идет… Одену, обую вас, как кукол!

Варя зарыдала. Только сейчас она поняла, что жила все это время, как натянутая струна, и себе не хотела в том признаться. И она сразу выплакала столько слез, что хоть неси на коромысле. Все изготовленные к Пашкиному приезду слова: «Я своей голове сама хозяйка», «По два раза я ничего не решаю», «От тебя старые обиды не остыли, новых наживать не хочу…» — все это рассыпалось, как плохо снизанные бусы.

А Пашка, скинув шинель, тут же бросился развязывать свои чемоданы. На стол, на лавки легли куски немецкого трофейного голубого сукна, шелковые кофты, юбки из бархата, туфли на высоком подборе.

— И денег у меня много, Варька!..

Он обхватил ее за шею, и Варя, против воли отвечая на его поцелуи, с ужасом поняла, что она уж теперь знает другие губы и другие руки, другой запах тела, волос… Это невозможно спутать, забыть, поменять местами.

— Ой, Паша!.. — только и могла сказать она.

И тут оба увидели свекровь. Та повисла на сыне, плача ему в плечо.

— Как ждали-то мы тебя! — говорила старуха, не отпуская Пашку. — Гляди, девочка-то какая выросла, Моричка-то!.. А жизнь-то какая, сынушка!

Пашка вдруг отодвинул мать и шагнул опять к Варе.

— Варька, чего с тобой? Ты болеешь?..

Свекровь в страхе кинула взгляд на черное Варино лицо.

— Да она тут без тебя изробилась вчистую!.. Железо ее, бедную, одолело, — поспешно сказала она и стала между ними, будто хотела загородить собой Варю, спрятать хоть в эту минуту от Пашки.

Наверное, было бы лучше, если свекровь тут же все и рассказала. Тогда бы все и решилось. А теперь Варе ничего не осталось, как встать и подойти к мужу, бы помочь ему раздеться.

Она подняла с пола брошенную им шинель и повесила за печью, туда, куда вешала всегда Ларионов прожженный пиджак. Когда же вышла из-за печи, увидела, как четырехлетняя Морька, еще не понимая, что Пашка — отец, ласково глядит на него и на привезенные им гостинцы, тянет руку, чтобы поймать Пашку за подол гимнастерки.

— Что она у тебя говорит плохо? — спросил Пашка, наклоняясь к дочери. — Погодите, у меня конфеты где-то есть. Мармеладен называется. Нам их в госпитале наместо сахару. На-ка, Моря!

Варя встретилась взглядом со свекровью. Та будто еще раз спрашивала: «Будешь любить его? Тогда не скажу…» И Варя опустила глаза.

Часа не прошло, в избе стало тесно: в поселке двадцать домов одних только Ждановых, ближней и дальней Пашкиной родни. И все, конечно, знают… Варя понимала: их бы полная воля, они бы ее вместе с Ларионом затоптали совсем, с грязью бы сровняли. А сейчас пришли и пока молчат, даже улыбаются ей, хвалят ее перед мужем, какая она золотая работница.

— Пора ей черноту-то отмывать! — самодовольно сказал Пашка. — У нее теперь муж дома. Хватит, поигралась в эти железки.

Родня разглядывала богатые Пашкины трофеи, пробовали примерить и на себя кое-что. Свекровь топила печь, пекла на скорую руку пресные лепешки. Пашка ножиком резал консервные банки, выковыривал из них розовую колбасу. Потихоньку сказал Варе:

— Вот чужееды! Пока не ополовинят, не уйдут. А нам сейчас эти гости — как в голову дырка!

Родня пила, а сам Пашка к вину не притронулся: этот вечер он хотел сберечь для жены. Он уже досадовал, выходил курить в сени и манил за собой Варю.

Но она не шла, прятала лицо и все что-то хлопотала, хлопотала…

— Поди к нему, Варварушка! — В первый раз за шесть лет так назвала ее свекровь. — Я тут подам, приму. Одного-то не пущай ни с кем, а то ну-ка брякнут…

Получилось то, чего опасалась старуха. За окнами уже было совсем сине и шумно от ветра, как перед грозой. Пашка вернулся в избу из сеней, где туманом стоял табачный дым. В это же время кто-то, звучно стуча каблуками, сбежал с крыльца, и со двора донеслись чьи-то отрывистые слова:

— Уж молчала бы до поры!..

— Пошто это молчать-то? — ответил злой женский голос. — Пусть от своих знает, чем завтра чужие на смех подымут!..

Пашка с меловым лицом, пряча от всех глаза, прошел вперед и стал рыться в чемодане. Достал еще пол-литра и в первый раз налил себе. Варя из темного угла смотрела, как прошла судорога по его горлу, когда он опрокинул стакан.

После шумного разговора в избе стало очень тихо и страшно. В этой застольной тишине Пашка неожиданно произнес, криво и странно улыбаясь:

— Вот, значит, родичи дорогие… Чего я, значит, вам скажу. Женщин мы по Европе поглядели… И лучше полячек, чуете, нету. После их на своих-то, пожалуй, и глядеть не захошь…

Вдруг плохая улыбка сползла с Пашкиного лица, и он со страшной злобой бросил:

— Ну, хватит, посидели! Идите все отсюдова тотчас!

Гости, оробев, переглянулись. Загремели отодвинутые стулья, упала скамья. Старуха в смятении засуетилась.

— Уж извините, гостечки дорогие!.. Устал, выпил… И завтра будет день, милости просим.

Пашка сидел на постели, прикрыв ладонью глаза. Он не замечал, что его подкованный железом сапог дерет и топчет белое кружево подзора у кровати.

— Вот люди!.. — сказал он наконец глухо и горько. — Когда нажрались, тогда и высказали…

Он потряс опущенной головой, все еще не отнимая ладони от глаз. Потом поднял голову и посмотрел на Варю.

— Что это шумит? — спросил он, прислушиваясь.

— Дождь пошел, — тихо сказала Варя.

— Дождь… — повторил он. — Что же ты молчишь? Сказать нечего?

— Я, Павлик, другого люблю, — с трудом проговорила Варя.

Пашка поднялся, стал отстегивать ремень. Варя напряженно следила за его дрожащими, желтыми от табака пальцами. Пашка отстегнул ремень, отшвырнул его прочь и почему-то начал стаскивать сапоги. Босой прошел к окошку и уставился в глухую темноту.

— Я тебя на людях страмить не захотел, — произнес он, не оборачиваясь. Потом резко повернулся к Варе. — А как мне тебя назвать? Я два