Ноктуарий. Театр гротеска - Томас Лиготти

По улицам города-самозванца носится всякий сор, несмотря на полное отсутствие ветра. Никакого иного движения не подмечается, хоть вы и слышите вторящий каждому вашему шагу скребущий шум. Если на мгновение остановиться и заглянуть в один из тех узких зазоров между домами, то можно увидеть, как что-то волочится по земле, проползая поперек дороги, ведущей из города, и напрочь ее перекрывая. Это странное змеевидное существо – всего лишь фикция, игрушечное пугало, но при попытках перебраться через него оно станет грозить вам раззявленной пастью. Поначалу город на большее не способен – это только видимость угрозы, кто на нее купится?

Истинная опасность откроется позже, когда вы, испытывая отвращение, покинете эту обитель нерешительных призраков. Она заявит о себе, когда привычное окружение вдруг начнет вызывать у вас сомнения. Тогда люди, места и вещи становятся в ваших глазах какими-то не такими, и вы начинаете подолгу обшаривать их если не руками, то глазами, стремясь убедиться в их подлинности.

И дальше паранойя ваша будет только прогрессировать, без намека на улучшение. Теперь вам будет казаться, что все кругом балансирует на грани разоблачения собственной нереальности и отступления в тень. Сумрак, покрывая крыши домов и стекая по их стенам черным дождем, станет заливать улицы, по которым вы обычно ходите.

А однажды, бросив рассеянный взгляд в зеркало, вы разинете рот… и долго-долго, очень долго не сможете его закрыть.

Что ж, запомните мои слова. Не попадайтесь на уловки города-самозванца – иначе, даже покинув его, вы все равно рискуете стать его пожизненными обитателями.

Когда все в природе обретает смерть, укутываясь саваном погребальных благовоний, клонится к земле, – одни мы живем. Когда свет и тепло уходят из мира, когда всеобщая скорбь царит на могиле природы, – мы возрождаемся и празднуем. Коротая безотрадные часы в глубинах своих темных спален, мы внимаем порывам ледяного ветра, пришедшим на смену мягкому перешептыванию летних крон, и звону в ушах. Опавшие листья скребутся в наши двери, зовя наружу.

И вот мы оставляем приют теней без должной уверенности, ибо летаргия разума и чувств нам куда приятнее трюков очередного всевышнего проказника, повелителя забав и бога темного веселья. Но вот эта старая ферма, застывшая на краю некогда изобильных и прилежно вспаханных полей, что ныне дики, забыты, на них колышутся лишь пара тощих стебельков, – эта ферма нам по душе – тени наших губ расцветают в улыбках. И ныне, под занесенным над миром серпом месяца, мы не хотим отказываться от своей цели.

Мы не ненавидим живых – не больше, чем ночь ненавидит день; как и им, нам была поручена задача, которую мы должны решить как можно изящнее. Какими бы смиренными мы ни были, все равно мы безнадежно суеверны в своем уклонении от определенных трудов, ибо есть такие труды, от коих не может уберечь даже сила посмертной летаргии.

И поэтому ночами, когда капли ледяного дождя срываются с карнизов, в час, когда ни свет, ни роскошь не берегут более, мы раздвигаем ливневые завесы и вступаем в игру – коварные призраки-преследователи. Мы замираем темными фигурами в дверных проемах, таимся на корточках в углах, обживаем подвалы и чердаки. И вот вспыхивает молния – и нас замечают! Быть может, и не молния, но робкое пламя свечи или мягкий синеватый всплеск лунного света – неважно; там, где появляемся мы, раздается истошный крик.

А порой нас встречают без крика, без изумления. Несчастные свидетели безумного нашего бытия и так уже наполовину мертвы от страха, вселяемого диким предчувствием. Потому – ужас наш ожидаем, предписан противоестественной природой времени года.

Когда мир сереет, готовясь уйти в белизну, каждое бьющееся сердце взывает к нам своим страхом. И если обстоятельства на то благоволят, мы отвечаем. Мы увлекаем как можно больше людей с собой в могилу, потому что такова наша миссия. Наш жестокий цикл не зависит от сезона природы: мы, отщепенцы материи, шествуем своим путем и желаем обрушить занавес на фарс всех сезонов – как обыденных, так и потусторонних.

И всегда мечтаем мы о том дне, когда безумие лета иссякнет во веки веков, когда все, как иссохшая листва, погрузятся в стерильную прохладу земли и когда даже краски осени в последний раз притупятся, растворяясь в пустынной чистоте вечной зимы.

За окном по кладбищу разливается густой туман, и несколько огней сияют в его туманных глубинах, напоминая газовые уличные фонари. Мягко ступая, близится ночь.

В оконной раме – узкие перекладины, как продольные, так и поперечные, делящие окно на несколько меньших окон. Пересечения этих полос образуют распятия. Невдалеке за стеклом виднеются и другие кресты, выступающие из обласканной сливочным туманом кладбищенской земли. Кажется, будто я созерцаю отсюда некий облачный могильник.

На подоконнике лежит старая трубка – из той, другой моей жизни. Темная ее чаша, надо думать, становилась красновато-золотой, когда я курил, разглядывая кладбище по ту сторону окна. Когда табак выгорал дотла, я, наверное, осторожно постукивал трубкой по внутренней стенке камина, осыпая бревна и плитку теплым пеплом. Камин прорезан в стене, перпендикулярной окну. Напротив него стоят большой письменный стол и стул с высокой спинкой. Лампа, поставленная на дальний правый угол стола, – единственный источник света в комнате, и скромным дополнением ей служат те бледные маяки во мгле за окном. На столешнице – какие-то старые книги, ручки, писчая бумага. В полутемных недрах комнаты, возле четвертой стены, высятся тихо тикающие напольные часы.

Таковы основные отличительные черты комнаты, в которой я пребываю. Часы, стол, камин и окно. Двери наружу нет.

Я никогда и помыслить не мог, что смерть, застигшая во сне, может предваряться ярким сновидением. Эта комната не раз являлась мне в грезах – и теперь, на грани смерти, я сделался ее пленником. Здесь застряла моя бессильная душа, а тело сейчас лежит где-то, недвижимое, обреченное. Не может быть никаких сомнений в том, что мое нынешнее самочувствие не соответствует действительности. Целая вселенная странных ощущений пробуждается во мне при взгляде на те огни за окном, на мглу и кладбище, но они не более реальны, чем я сам; кому, как не мне, знать, насколько правдоподобную ложь способен выдать за правду сон. Я знаю, что там, за этими туманами и огнями, ничего нет, что я никогда не смогу ступать по затененной земле снаружи. Если бы я рискнул все же выйти туда, то рано или поздно рухнул бы в колодец абсолютной темноты – в том месте, где ткань моих предсмертных видений прожег огонь распада мыслей и чувств.

Ибо до этого сна являлись мне и другие, и в них я видел куда более яркие огни, еще более плотную мглу, надгробия с почти что читаемыми – даже отсюда, из окна, – именами на них. Но все тускнеет, растворяется, отступает во мрак. Следующий сон будет темнее текущего, запутаннее и размытее. Мои мысли… они блуждают, утекают прочь. И все эти уже привычные детали мизансцены наверняка станут исчезать одна за другой. Возможно, даже моя трубка – если она хоть когда-либо являлась моей, – канет навсегда.