Призраки балета - Яна Темиз

То есть, может, где-то в природе она и встречается, но лично у него, у Кемаля, никакой интуиции нет, и полагаться он должен только на опыт, хорошую память, логику и вещественные доказательства.

Но зонт – или его необъяснимое отсутствие в такую собачью погоду – разве это не вещественное доказательство? Конечно, вещественное, знать бы еще – доказательство чего!

– Серо-черный, длинный, с изогнутой прозрачной ручкой – уверенно ответил мужской голос, и Кемаль подумал, что ожидал бы подобных слов от какой-нибудь наблюдательной подружки или соседки по раздевалке. Все у них здесь не как у людей, ей-богу! У Айше было два зонта, но спроси его сейчас, какие у них ручки… да уж, пора на пенсию! – Дорогой зонт, она его в «Маркс энд Спенсер» купила. Я при этом присутствовал, поэтому и знаю.

Последнее пояснение было сделано нарочито тщательно, словно предупреждая и заранее отметая возможные коварные вопросы, и из группы наблюдателей чуть ли не с поклоном (мол, всегда к вашим услугам, спрашивайте – отвечаем!) выдвинулся молодой человек с гривой непокорных темных волос и такими выразительными длинными бровями, что Кемалю сразу стало ясно, кто это. Гримасы русской пианистки были смешны, но точны.

– Господин злой волшебник? В миру Тайфун? – отвечать другим тоном на его шутовской поклон не хотелось. Господи, они же все почти подростки, с ними и надо как с подростками!

– Йес, сэр, он самый! Злой и страшный колдун, и на том зонте отпечатки моих злобных пальцев! – он приподнял руки в каком-то изломанно-красивом жесте. – Правда, зонта нет, значит, и следов нет!

– Вы так хорошо помните ее зонт? – осторожно начал Кемаль.

– Означает ли это, что я ее убил? Спросите, не стесняйтесь! И я вам отвечу: о да, я помню ее зонт! Но: о нет, я ее не убивал! И вам придется мне поверить, ибо железное алиби у меня есть, а мотива – увы, нет! И никакой зонт не поможет вам меня обвинить! – молодой человек вошел в роль, а его длинные эффектные руки так и порхали во время его речи – видимо, так, как крыльями хищной птицы, положено ему махать ими на сцене. – Любовь была, о да, но алиби – сильнее!

С этими словами он сделал замысловатый пируэт и, опустившись, на одно колено, склонил голову и прижал руки-крылья к груди, ожидая аплодисментов. Его товарищи реагировали по-разному: кто захихикал, кто хлопнул в ладоши, кто осуждающе зашипел, но во всех глазах читалось то самое жадное любопытство, которое так хорошо знал Кемаль и которое всегда и неизбежно сопровождает всякое убийство и расспросы о нем. Оно заразительно, проворно и вездесуще, оно уже вылетело в коридор и вернулось, приведя за собой еще несколько пар горящих глаз, оно сейчас остановит репетицию, заставит всех бросить любые, казавшиеся важными дела, потому что нет ничего сильнее человеческого интереса к чужой смерти.

– Зонт – это неважно, господин Тайфун, я спросил, чтобы дать ее описание… никак не выясним, куда она из театра пошла… серо-черный, вы говорите? – Кемаль со скучающим видом вытащил блокнот.

Горящих глаз поубавилось, дело превращалось в рутину и ничего не обещало.

– Да, с такими… разводами, – юноша сделал несколько кругообразных движений кистью. Он был явно разочарован тем, как повел себя его собеседник: не оценил шоу и лишил его интереса публики.

– А насчет любви и алиби я бы с вами еще поговорил, – не поднимая глаз от блокнота, как можно равнодушнее сказал Кемаль. – Только попозже и наедине. Вы еще не уходите?

– Я бы рад, но кто же меня отпустит?! А о чем нам говорить? Разве вам еще не все рассказали? – беседа без публики его, похоже, не вдохновляла. Что это – обычное легкомыслие или этакая демонстрация «мне скрывать нечего, пусть все слышат»?

– Что именно мне должны были рассказать, господин Тайфун?

– Про меня и Пелин, про ревность и прочее. Арестовать меня не желаете? Давайте-давайте! Красиво получится, эффектно: злой колдун убил-таки несчастную Одетту, газетчикам понравится. Типа все так вошли в роль… правда, я бы тогда ее на сцене прикончил, у всех на виду, еще лучше бы вышло. Только вот должен вас огорчить: алиби у меня, господин сыщик, чудесное, железное, неподдельное алиби! Мы с Романом последние ушли, он хотел мне кое-что для моей партии показать, а потом я еще к Ринату зашел, они с болгарином нашим фильм какой-то смотрели. Вот так-то! – Тайфун взмахнул руками-крыльями, словно иллюстрируя свою речь: улетаю, вам меня не поймать.

– Нет, как вам это нравится?! – еще одна редкостная птица впорхнула в раздевалку: черные глаза сверкают гневом, черные волосы растрепались, потное лицо искажено возмущением. – «Неаполитанский еще раз – и все!» А «все» означает, что после этого… неаполитанского, – прекрасная Одиллия не удержалась или не сочла нужным удержаться от крепкого слова, – мне еще раз па-де-де репетировать! Что ты молчишь, тебя тоже просили позвать! – набросилась она на Ротбарта. – Типа пока черный акт не доделаем, никто не уходит! Что они себе позволяют, эти русские, я не понимаю?! Мы, что, машины им?! Я лично больше не могу! «Еще раз неаполитанский!», сейчас!

– Это что ты себе позволяешь, надо спросить! – маленькая Нелли даже казалась выше ростом от злости, а русские и турецкие слова создавали странные, но почему-то понятные сердитые фразы. – На часы она мне будет показывать! С педагогами так не обращаются! Я двадцать лет в балете, и никогда себе такого не позволяла! Тоже мне – прима нашлась, блин! Что тебе говорят – то и будешь делать, ясно?! Я ваши фокусы и капризы терпеть не собираюсь! Тебе, соплячке, вкалывать и вкалывать надо и помалкивать, а то довыступаешься! Вот, Шевкет, полюбуйтесь, – бросилась она к приблизившемуся к источнику шума главному хореографу. Возле него со сладкими улыбочками терлись позабытые Кемалем Эльдар и Нина, предвкушавшие хороший скандал, их пыталась оттеснить встревоженная Мельтем, сюда же подтянулись еще какие-то артисты, Одиллия выпрямилась и напряглась, как готовящаяся к прыжку пантера, Нелли повелительно отвела рукой желающих ее успокоить – мизансцена выстраивалась.

– Я уже привыкла к их наплевательскому отношению, я никогда не жаловалась, я это терплю с самого приезда, но всему есть предел! К ним приезжает постановщик – известный, между прочим, постановщик, а они такое устраивают! «Эти русские», видите ли! Ладно я, Шевкет, пусть! Они меня ни в грош не ставят, хотя сами…

– Да мы целый день здесь, у меня все ноги уже!.. Как я завтра работать буду, спрашивается?! – Одиллия не желала сдавать позиций. – Или она за меня премьеру танцевать будет?!

– И станцую, между прочим, уж получше тебя, блин, станцую! Хоть мне сорок на днях будет, а тебе двадцать пять! Устала она, видите ли! Все устали, никто не виноват, что так вышло! Неаполитанский длится от силы две минуты, она, блин, подождать не может! Сама больше всех радовалась, что роль получила, вот и не выступай теперь!

«Еще немного – и вцепятся друг в друга, как кошки, – подумал Кемаль. – Неаполитанский танец, да и только! Не театр, а мафиозные разборки какие-то! И темперамент у всех… так и вспыхивают! Если эта Пелин была такая же…»

Шевкет осторожно разруливал ситуацию.