Защита поручена Ульянову - Вениамин Константинович Шалагинов

только данью молодому влечению. Случай же этот был полон большого смысла… Машенька Никитина, моя гимназическая подруга, ее домашние и кто-то еще благодушествовали как-то за самоваром, когда вдруг заверещал звонок, и в прихожую влетел огнедышащий Красиков. «Нет, нет, сейчас не до чаю. Что-нибудь покрепче». Принесли «а подносе графин с водкой, он выпил одну рюмку, другую и стал сбивчиво, в характерных для него выражениях, рассказывать свою горемычную одиссею с обращением к адвокату Ульянову. «Ввожу в суть, поясняю: скупал у мужиков хлебушек, чуток переборщил, нашлись умники, словом, выручай, выгораживай». - «Не могу, отвечает, не мастер». - «То есть, как, говорю, не мастер? Я ведь к тебе не с пустым карманом». - «Не мастер, повторяет, не могу…» - И поворачивается спиной. Черт знает что! Сесть не пригласил!» В обращении купца именно к Ульянову был свой расчет, своя хитринка: узнают люди, что честнейший адвокат принял в суде его сторону, и внутренне осудят мужиков…

- Ну, а как пошло дело Красикова в суде? Не выплыл он?

- Не знаю. И не скажу, знала ли в те годы… Защищал Красикова присяжный поверенный Ященко. Да, да, тот самый негодный человек, на упрек которого в недостатке практичности Ленин бросил крылатую реплику: не возражаю против права вора брать защитника, протестую против права защитника брать воровскую долю. Что-то в этом роде…

- А в суде вам не доводилось слышать Ленина?

- Только однажды… Кого он защищал? Какого-то простолюдина, как тогда выражались. Ни точной фабулы происшествия, ни того, что говорил Ленин, я не помню. Остался лишь смутный отзвук испытанного впечатления. Каким оно было? Боюсь, что могу ответить лишь очень односложно: это была встреча с глубоким интеллектом. Вы, конечно, знаете, как трогает душу такая вот встреча в молодые годы… Но слов, увы, слов не помню.

- И в то же время превосходно помните реплику Ященко. Может, и здесь…

- Нет, нет. Не просите. Реплика - совсем другое. Она по-настоящему крылата, я слышала ее много раз - она ходила по городу, я воспроизводила ее в дневнике, в рукописи…

- Возможно, какие-то смежные воспоминания?… Я почему-то уверен…

- К сожалению, я уверена в обратном.

Она строго поджимает губы и невидяще глядит на меня из глубины квадратного парусинового кресла.

- Посмотрите на эту вот палку, - приглашает она, поднимая рогатую черную трость, на которой только что бестрепетно лежали ее узкие старческие ладони. - Она определенной длины, в ней определенное количество дюймов. Прибавьте еще один - и это будет другая палка, убавьте один - будет третья. В моем рассказе о Ленине тоже свои определенные дюймы. Я, пожалуй, знаю, сколько в нем слов. И всякое лишнее, даже одно лишнее - это уже не мое слово.

Приходит раскаяние за неуместный порыв, за неуместные домогательства. Я произношу слова извинения, лицо Фаины Филипповны светлеет, трость возвращается на свое место.

Мы говорим о манере молодого Ульянова держаться за адвокатским столиком, о его полемическом даре. Я расспрашиваю, каким был его голос, надевал ли он фрак, обязательный для адвоката по неписаному артикулу девятнадцатого века. Беседа постепенно возвращается к своему истоку - к мемуарам Фаины Филипповны. В них есть одна трогательная миниатюра о гимназисте-шестикласснике, которого учитель постоянным глумлением доводит до мысли о самоубийстве, и только заступничество Ульянова предупреждает трагедию.

Левый столик Ильича в Самаре - это броня, прикрывавшая легко ранимые и трудные судьбы молодых и малолетних правонарушителей - действительных и мнимых - от бессмысленной жестокости века. Невольного героя мемуаров Ульянов защищал без левого столика, но и это была защита от той же жестокости века.

- Я была коротко знакома с сестрой мальчика, - рассказывает Фаина Филипповна. - Учитель одержимо искал ее руки, она отказала, и тогда мстительное чувство ворвалось в класс, чтобы изо дня в день травить и терзать душу ее брата. О, это только надо представить! Отвергнутый жених измышлял нелепицы о поведении мальчика, чернил его в глазах других педагогов, незаслуженно снижал отметки. Дело клонилось к изгнанию несчастного из стен школы… Обо всем этом вы, очевидно, знаете… Так вот, сестра решает пойти к Владимиру Ильичу, с которым была знакома. Мы идем вместе. Владимир Ильич был очень участлив, оживленно выспрашивал у нас какие-то подробности, которых я, конечно, не помню, а на прощанье попросил подружку послать к нему брата. «Нет, нет, не пойдет, - всплеснула та руками. - Он забит, робок и конфузлив». - «Ну что ж, - последовало в ответ. - В таком случае, я отправлюсь к нему сам». Было ли это обращением к адвокату? Да, конечно. И Владимир Ильич добился, чего хотел: педагога, третировавшего мальчика, убрали из гимназии…

Приходит время прощаться. Я ухожу от Фаины Филипповны, унося в памяти ее голос, ее слова:

- Нет, нет. Не просите. Что именно говорил Ленин в суде, не помню.

До сих пор никто не утверждал, что слышал выступление Ленина в суде, никто и не читал с листа - рукописного или типографского - подобного утверждения. Можно ли полностью довериться ему, все ли в нем истинно? Кто не знает, что память, эта бессрочная труженица, на свой манер отделяет зерно от плевел, удерживает и хранит одни наблюдения и картины, непроницаемым туманом завешивает другие. Почему она пощадила от забвения именно этот случай? Что привело юную Вент-цель в уголовные коридоры Самары? Будущность писательницы, которой она тогда грезила, - охота за сюжетами? Почему она остановилась на этом неприметном процессе, существа которого совершенно не помнит?

Я верю Фаине Филипповне, но тревожусь за ее память. Она, ее память, идет слишком издалека, несет слишком,много и может невольно обмануть нас обоих.

Чтобы вырваться из плена сомнений, решаю поискать дело, по которому Ульянов отказал купцу Красикову в помощи.

Телеграмма из Куйбышева:

«Фондах уголовного гражданского отделений Самарского окружного хранимых Госархиве дело Красикова выявить не удалось».

Звонок из Москвы:

- Искать дело Красикова в архивах столицы бессмысленно. Нет в Куйбышеве - нет нигде.

Первой ласточкой успеха становится строка нонпарели из устрашающе громадной «Общей росписи» государства Российского. Царь-книга подтверждает, что в девяностых годах на Самарщине действительно жил купец Красиков - сначала в Бузулуке, затем в губернской столице.

За первой ласточкой - вторая: тень дела Красикова мелькнула в бумагах министерства юстиции.

В июне 1893 года в Самару на имя председателя окружного суда В. И. Анненкова было доставлено из Петербурга письмо № 15965 с грифом «конфиденциально»:

«Милостивый государь Владимир Иванович!

В министерстве юстиции разрабатывается предположение о предоставлении Правительствующему сенату права разрешать передачу уголовных дел на