В свободном падении - Антон Секисов

засос с криками: «Вот он, настоящий мужик!» И что-то такое ещё, про яйца, я не разобрал.

— А где она сейчас?

Вадик пожал плечами.

— Мы возвращаемся на крышу. Вы с нами?

— Да… а трава у вас есть?

— Вадик! — хмуро сказала Йоко, встряхнув его, как тряпичную куклу. Вадик икнул и стал совсем бледный, нитки сосудов выступили на лице.

Мы вышли вшестером, так и не найдя Киры. Воздух был густ и свеж. Невзрачная луна глядела из лужи. Фил с бородачом (Виталием) сели на заиндевевший тротуар и провозгласили, что никуда не двинутся дальше. У них имелись пластиковые стаканы и водка. И много сумрачных, мужских мыслей, которые требовалось проговорить. Мы поспешили оставить их наедине и двинулись в сторону крыши.

Дорога обратно была много сложней. Мы еле плелись по проторённому маршруту. Вадик даже порывался поймать машину, но Йоко останавливала его, бережливая. Нина же сияла и говорила без остановки. Ночь и холодный воздух взбодрили её, она была рада, что не сидела дома, перед экраном, а была среди людей, своих сверстников, пусть и невесёлых, и уставших, и бредущих в неизвестном ей направлении.

Вход на крышу был закрыт. Сначала я, а потом и Вадим, нудно и, как нам казалось, негромко, колотили в дверь, пока кто-то снизу из-за двери не сообщил нам, что вызвал полицию. Пришлось ретироваться. Стало уже совсем холодно, но денег, чтобы сидеть где-то в помещении, или уехать на такси, больше не было. И тут я вспомнил про Анатольича. Он жил отсюда неподалёку, занимая большую мансарду в центре Москвы. Олдскул-рокер Анатольич был в своей другой жизни ещё и художником Анатольичем. Рисовал он, на мой вкус, ещё хуже, чем играл на гитаре. Его художественный стиль был уныл и традиционен, как стиль Шилова, например. С сотен картин художника Анатольича глядели, в основном, несчастные старики и радостные собачки, помещённые в пошлые открыточные интерьеры. Однако государство ценило его творчество высоко — оно предоставило ему последний этаж старого здания, где он мог жить и иногда рисовать. Пардон, писать.

Я долго звонил и стучал в дверь, прежде чем услышал где-то вдалеке вялое перетоптывание. Тяжёлые ступни в разодранных тапках шамкали по полу, неуклонно приближаясь к двери.

— Я никого не жду! Уходите! — сообщил художник, остановившись вдруг где-то в глубине своих апартаментов.

— Может, он не один? — забеспокоился Вадик.

— Да брось! Он сидит там один с московской олимпиады, — я прижался к двери и проговорил в замочную скважину ласково. — Анатольич, будь любезен, открой. Это я, Андрей. Ещё тут Вадим, Нина, Аня. Ты знаешь всех. Мы замёрзли и устали. Нам некуда идти.

Анатольич, ворча, зазвенел ключами. Он стоял перед нами в ветхом халате, в некоторых местах изъеденном молью или прожжённом. В прорехах блестела дряблая и совсем безволосая желтушная кожа. Лицо его было недовольно. Глубоко провалившимися в глазницы глазами он скользнул по Нине и Ане. Без особого задора в глазах, впрочем.

— Мы не помешаем? — спросила Нина.

— Проходите давайте. — Сказал он, широким, но при этом угрюмым жестом распахнув дверь. Вместе с дверью распахнулся и его халат.

— Боже мой! — воскликнул я. — За что ты так ненавидишь нас!

— Хорошо, что я не надела сегодня линз, — заметила Нина.

— Оу, простите… mi scuso, — Анатольич неторопливо прикрылся и, сгорбившись, вернулся в глубины студии.

Мы сели на несобранный диван, стоявший сразу за дверью, и принялись дружно разуваться. Анатольич занял место в условно обозначенной с помощью обеденного стола и холодильника кухне, присел на одиноко стоящий низкий стульчик, налил себе коньяка в рюмку, одиноко стоящую, выпил. Над диваном нависала плохо укреплённая картина в тяжёлой раме. В сине-зеленых, мистических тонах была изображена голая девушка, юная, 16 или 17 лет, и очень худенькая. Она сидела целомудренно, прикрывая грудки и пах. Острые ключицы выпирали почти непристойно. Отдельно стопкой лежали пустые холсты и холсты с рисунками, вперемешку. Я зацепил взглядом античные силуэты, голову в лавровом венке, мускулистую руку, вырастающую из тоги. Рядом, отдельно, друг на друге лежали простые пыльные рамы. Одна картина валялась прямо на полу, пятнистая от отпечатанных на ней множественных следов ног — картину явно топтали. Я пригляделся. На картине был изображён лучистый яблоневый сад. Солнышко бродило между ветвей, заполняя пространство светом. В углу, скрытый листьями, висел человек: спутанные волосы закрывали лицо, руки висели безжизненными плетьми, как висели бы Вадиковы руки.

Я поставил на стол купленный на последние совместные деньги вермут. Анатольич одобрил вермут сдержанным кивком и залез в холодильник. В холодильнике у художника-традиционалиста Анатольича всегда было только овсяное печенье. Время от времени появлялась морковь, нарезанная селёдка в уксусе, колбасный сыр. Но сегодня — только печенье.

Ребята расселись за столом. Анатольич выставил замусоленные рюмки и поманил меня корявым пальцем. Мы поднялись на второй этаж, по крутой лестнице, также запруженной холстами. Поперёк входа на второй этаж стояла обычная на вид железная решётка.

— 17 век, — сказал Анатольич горделиво, погладив решётку трепетной ладонью. — Упёр из Института Искусствоведения. Она им всё равно на хуй не сдалась, не ценят, понимаешь, реликвию, гондоны.

Он включил свет, но светлее не стало. Пол скрипел под ногами: в широких расщелинах между досками можно было разглядеть головы Вадима и Йоко-Ани. Я не слышал, но видел, как они переругиваются, сидя за столом. Вадим пытался подлить себе вермута, Йоко-Аня пыталась ему воспрепятствовать, хотя и без должного рвения.

— Прости, Анатольич, что без предупреждения… — начал я.

— Это в последний раз, — сказал он строго, сняв халат. — Ключ положишь под кактус, как обычно (разбитая кадка с кактусом стояла в прихожей, на окне), — и помни три главных правила…

— Не блевать, не есть печенье, не приписывать матерных слов к картинам… — привычно продекламировал я.

— Никаких! Понял?

— Этого больше не повторится!

— И да, не блевать. Смотри за этим сраным эстетом, Вадимом, в оба. Мне не нравится его вид…

— Я присмотрю за ним, босс.

— Ладно, — Анатольич с трудом влез в кальсоны, потом в джинсы, которые были ему малы. — Развлекайтесь там… вчетвером.

Анатольич осклабился и одел косуху прямо на голое тело. Я спустился вниз.

— Всё в порядке? — Нина послала мне неслышный сигнал, тронув за плечо.

— В полном, — ответил я вслух, наливая полный бокал вермута.

— Чего? — оживился Вадик.

— В полном, говорю. Порядке. Всё.

— А это вообще нормально, выгонять пожилого человека среди ночи? — заволновалась Йоко-Аня, выйдя вдруг из пьяного полусна.

— Ему есть куда идти. И потом, он должен мне…

Останавливаться на этом не будем, это другая история, Анатольичу неприятная.

— И потом, он не пожилой, — вступился за художника Вадик. — Анатольич бы обиделся, если бы услышал тебя.