Последние дни Помпеи - Эдвард Джордж Бульвер-Литтон

на ухо слово, по которому тебя впустят. Захвати с собой какое-нибудь оружие, оно может пригодиться!

– Постой одну минуту, – сказал Апекидес, удаляясь в одну из келий, помещавшихся по бокам храма. Через несколько мгновений он появился снова, закутанный в широкий плащ, скрывавший его священническую одежду, – такие плащи носили в то время люди всех классов. – Ну а теперь, – проговорил он, скрежеща зубами, – если только Арбак осмелился… Но нет, он не посмеет! Не посмеет! Зачем подозревать его? Неужели он такой низкий негодяй! Я не могу допустить этого. А между тем ведь он софист… Мрачный обманщик. О, да хранят ее боги… Но разве есть боги? Да, есть, по крайней мере, одна богиня, и к ней я прибегаю, – это богиня мщения!

Бормоча про себя несвязные слова, Апекидес, в сопровождении молчаливой слепой спутницы, быстро шел по безлюдным улицам к жилищу египтянина.

Раб, так неожиданно отосланный Нидией, пожал плечами, пробормотал себе под нос заклинание, но, впрочем, очень охотно побрел в своей кубикулум.

VIII. Уединение и монолог египтянина. – Анализ его характера

Вернемся назад и посмотрим, что происходило за несколько часов до описанных событий. На рассвете того самого дня, который Главк успел отметить белым, египтянин сидел один на вершине высокой пирамидальной башни, помещавшейся сбоку его дома. Высокий парапет, окружавший ее как стеной, вышина здания и мрачные деревья, осенявшие дом, не позволяли любопытному глазу проникнуть в это уединение. На столе перед Арбаком лежал свиток, покрытый таинственными письменами. В небесной выси звезды уже начинали бледнеть и меркнуть. Ночные тени, окутывавшие бесплодные вершины гор, понемногу рассеивались. Только над Везувием стояло густое, непроницаемое облако, которое за последние дни становилось все более и более темным и зловещим. Борьба мрака и света была всего заметнее над океаном, простиравшимся как тихое, исполинское озеро, окаймленное виноградниками и рощами. Кое-где белели стены городов, погруженных в сон и отлого спускающихся к морю.

То был священный час, когда египтянин обыкновенно предавался своей дерзновенной науке – искусству читать изменчивые судьбы людские по звездам.

Он исписал свиток, отметил свои наблюдения и, подперев щеку рукой, погрузился в глубокие думы.

– Опять звезды предостерегают меня! Значит, мне наверное грозит какая-то опасность, – проговорил он медленно, – опасность великая и внезапная. Звезды предвещают мне ту же жалкую участь, какую они, если верить нашим хроникам, когда-то предвещали Пирру: ему суждено было стремиться к великим целям, но ничем не наслаждаться, одерживать победы, но победы бесплодные, стяжать лавры, достигать славы, но не знать успеха и, наконец, помешаться на собственных предрассудках и быть убитым, как собака, черепицей от руки старухи! Право, звезды льстят мне, сближая меня с этим безумцем войны и обещая моим стремлениям к знанию те же результаты, какие сулили его безумному честолюбию, – вечные старания, но без верной цели! Труд Сизифа, гора и камни! – Кстати о камне. По-видимому, мне грозит смерть, сходная со смертью эпирца. Посмотрим еще. «Берегись, – говорят вещие звезды, – когда будешь проходить под ветхими кровлями, осажденными стенами или нависшими скалами, – камень, брошенный сверху, грозить тебе гибелью!» И опасность угрожает в близком будущем, хотя я не могу в точности определить дня и часа. Однако, если я избегну этой опасности, остаток моей жизни протечет ясно и светло, как полоса лунного света, отражающегося в водах. Я вижу почести, счастье, успех, сияющие на гребне каждой волны в той темной пучине, куда я должен погрузиться в конце концов. Неужели при такой блестящей судьбе за пределами опасности я не избегну самой опасности? В душе моей таится надежда, и это мужество – самое благоприятное предзнаменование. Если б мне суждено было погибнуть так скоро и так внезапно, мною овладело бы мрачное, леденящее предчувствие злого рока. Но у меня ясно на душе, и это предвещает спасение.

С этими словами египтянин поднялся с места и зашагал взад и вперед по узкому пространству плоской кровли. Затем, остановившись у парапета, он снова устремил взор на серое, печальное небо. Холодный, предрассветный ветерок освежал его пылающую голову, и мало-помалу мысли его пришли в обычное состояние спокойствия и рассудительности. Звезды, одна за другой, скрывались в глубине небес. Тогда глаза египтянина обратились на обширное пространство, расстилавшееся внизу. Смутно выделялись в заснувшей гавани мачты судов. Затихла дневная суета в этом центре роскоши и труда. Лишь кое-где перед колоннами храмов или в портиках замолкшего форума виднелись огоньки тусклой, утренней мглы. Ни звука не доносилось из центра неподвижного города, где через несколько часов снова забушуют страсти. Течение жизни остановилось, скованное ледяным поклоном сна. Из огромного амфитеатра, с его каменными сиденьями, нагроможденными друг на друга и имеющими вид какого-то свернувшегося в кружок дремлющего чудовища, подымался мрачный туман, сгущавшийся над темной зеленью, разбросанной там и сям. В эту пору, как и теперь, в глазах путешественника, после страшных переворотов семнадцати столетий, Помпея казалась городом мертвецов.

Даже океан – безмятежный, не знающий ни прилива, ни отлива океан, – также замер в глубокой тишине, и только из его груди вырывался, смягченный расстоянием, слабый, правильный ропот, подобный сонному дыханию. Вдаваясь далеко в зеленеющую, прекрасную страну, он словно сжимал в своих объятиях города, покато спускавшиеся к берегу, – Стабию, Геркуланум и Помпею, – этих возлюбленных чад своих.

– Вы спите, – промолвил египтянин, окидывая эти города грозным взором, – вы спите, – слава и цвет Кампании, – о, если б это был вечный сон смерти! Вы теперь драгоценные перлы императорской короны, – такими были когда-то и города Нила! Слава их сгинула, они спят вечным сном среди развалин, дворцы их и храмы обратились в могилы, змея лежит свернувшись на поросших травою улицах, ящерица греется на солнце в их опустелых сенях. В силу таинственного закона Природы, уничтожающей одних для того, чтобы возвеличить других, – вы преуспели на их развалинах. О, горделивый Рим! Ты похитил славу Сезостриса и Семирамиды, – ты разбойник, ты разжился награбленным добром! А эти города – рабы твоего могущества, на которые я взираю с высоты этой башни (я, последний потомок забытых царей) – да будут они прокляты! Настанет время, когда Египет будет отомщен! Когда золотой дом Нерона превратится в стойла для коней варваров, и ты, посеявший ветер своими завоеваниями, пожнешь бурю разрушения!

В то время, как египтянин произносил это пророчество, которому суждено было осуществиться таким ужасным образом, он был страшен: более торжественную, зловещую фигуру трудно было бы себе представить даже воображению художника или поэта. Утренний свет, при котором кажутся бледными и прозрачными даже молодые, красивые лица, придавал его величественным, гордым чертам почти