Волна. О немыслимой потере и исцеляющей силе памяти - Сонали Дераньягала

Несмотря на первую робкую пробу подката с дождем, Стив быстро проявил здоровую уверенность в себе. Он жил в мире с собой и никогда не нервничал по пустякам. К учебе он подходил вдумчиво, спокойно, без лишней суеты, с легкостью выделяя самое важное из непосильных списков литературы, которыми нас загружали. Конспекты у него всегда были аккуратные, емкие и дельные.

Стив поступил в Кембридж из третьесортной школы с чудовищно низким академическим рейтингом. Лет в шестнадцать многие его одноклассники считали, что Гитлер — это какой-то немецкий музыкант. Каждый день к концу уроков подъезжали полицейские наряды — старшеклассники-прогульщики караулили у выхода тех, кто провел день, громя классы и терроризируя учителей, и устраивали бой «стенка на стенку». Кроме Стива и его друга Лестера, никто из этой школы не пошел в университет, зато многие отправились за решетку. Услышав, что Стив попал в Кембридж, один из самых «тертых» его соучеников решил, что это название тюрьмы, и начал расспрашивать, сколько там человек в камере и прилично ли кормят.

К школьному бедламу Стив относился философски и даже извлекал из него пользу. Ему доставалось все внимание педагогов. Еще бы, единственный ученик, которого действительно можно чему-то научить! Разумеется, он всегда был круглым отличником. Удивительное дело, но школьные хулиганы его не травили: уважали за то, что хорошо играл в баскетбол. Кроме того, его белым ровесникам было приятно, что «один из них» добился такого успеха. Отличниками в их школе обычно становились ребята из индийских и азиатских семей. В конце семидесятых — начале восьмидесятых идеи белого супрематизма были очень популярны у молодежи из неблагополучных районов. Тревогу из-за всеобщей озлобленности и нетерпимости Стив изливал в юношеских стихах о порочной душе большого города.

По воскресеньям в Кембридже мы с ним иногда ходили готовиться к занятиям куда-нибудь на луг или в сад, прихватив с собой бутылочку вина. В те дни я еще не прониклась очарованием английской природы и часто жаловалась на скуку: мол, не хватает диких слонов. На это Стив заявлял, что, в отличие от меня, способен разглядеть красоту где угодно. Он рассказывал, как любовался ярко-красными, озаренными рассветным солнцем стенами кирпичных домов их квартала, когда рано утром катил на велосипеде по Ромфорд-роуд, доставляя газеты.

Несколько раз в семестр мы всей компанией ездили автостопом из Кембриджа в Лондон. Там мы ходили в читальный зал Британской библиотеки, а еще на кладбище Хайгейт — из почтения к Карлу Марксу. Наша подруга Сеок открыла нам жареную утку с рисом по-кантонски в ресторане Kai Kee на Уордор-стрит. В один из этих приездов и зародилась негасимая любовь Стива к бронзовой статуе шри-ланкийской богини Тары в Британском музее. В другой раз, промозглым декабрьским днем, он несколько часов таскал нас с Сеок по своему району, надеясь отыскать куклу «Экшенмен», которую сам же и закопал где-то под деревом, когда ему исполнилось шесть лет. Было холодно и пасмурно. «И что за чушь он мне наплел про пламенные кирпичные стены?» — я не на шутку обиделась и, конечно, надулась.

Но на следующее утро, когда Стив пришел ко мне в комнату и сел на кровать, я сама обняла его и поцеловала — чтобы избавить от хлопот и не вынуждать снова цитировать Китса. Он жадно набросился на меня, но потом почему-то сказал: «Сейчас вернусь!» — и сбежал. Позже я узнала, что это за пауза была. Он бросил меня, чтобы рысью домчаться до комнаты Кевина, побарабанить ему в дверь и похвастаться: «А я целовался с Сонал!» — а затем насладиться реакцией друга. Кевин шутливо ткнул его кулаком в бок и опрокинул на пол: «Ну ты даешь! Везучий засранец!» Если бы я знала, что он устроит из-за нашего поцелуя, ни за что не пустила бы его обратно к себе в то декабрьское утро. Но он примчался назад. И остался надолго.

Не в моих привычках изливать душу посторонним. Язык мне, видимо, развязал мохито. За ужином я выпила два коктейля. Нет, наверное, три. Вечер был ясный, океан спокойный. Даже в сумерках можно было разглядеть, как ныряют пеликаны.

Дни рождения моих мальчиков — тяжелое, опасное время. Чем они ближе, тем мне тревожнее. В последние шесть лет я неизменно проводила эти дни с друзьями. Мы уезжали в новые, незнакомые места — иногда суровые и пустынные, под стать пейзажу моей души, а иногда шумные и людные, позволявшие хоть немного отвлечься. В Исландии нас однажды накрыла сильнейшая пурга, в шотландской глуши мы попали в грозу с таким ветром, что чуть было не перевернулась машина. Плавая в беркширских озерах, мы запутались в водорослях, а в Мадриде обошли все питейные заведения.

Но теперь все иначе. Позавчера был день рождения Вика, и я снова отправилась в путешествие, на сей раз одна. Мне хотелось сменить обстановку, чтобы легче пережить этот день, а заодно проверить, смогу ли я вынести его в компании с самой собой. Отправляясь из Нью-Йорка в Майами, я твердила себе: это не очень далеко, если станет совсем тяжко, можно будет вернуться. Два дня назад Вику исполнилось бы четырнадцать лет. Четырнадцать.

Поначалу я сама не верила, что на душе у меня так легко. Думала, это заслуга Майами: «Курортный город, вечный праздник вокруг — вот я и заразилась общим весельем. Поддалась самообману, позволила внушить себе, что все в порядке». Отчего еще мне может быть так спокойно? Однако душевный мир меня не покидал. Каждое утро на рассвете я гуляла по берегу. Дул крепкий соленый ветер, и я чувствовала себя бодрой и свежей. Я часто плавала в океане, и соль Атлантики щипала кожу. Я плескалась в открытом бассейне во время ливня, и капли весеннего дождя били мне в лицо. В этой воде на меня снизошло безмятежное спокойствие: я ощутила радость жизни, на которую уже не считала себя способной.

Это было неожиданное открытие. В такие даты — дни рождения, годовщину волны — мне обычно хочется быть одной. В одиночестве я чувствую себя ближе к ним. Я переношусь в нашу прежнюю жизнь, или они приходят сюда, ко мне, и никто нам не мешает.

В моей гостинице работает молодой бармен, студент. Узнав, что я преподавала в Лондоне, а теперь работаю в Колумбийском университете, он начал забрасывать меня вопросами. Когда он просит совета, я стараюсь помочь чем могу, но в подробности не вдаюсь. До сих пор избегаю долгих бесед с посторонними — как бы не начали задавать вопросы о семье. И вот каждый вечер молодой человек с широкой улыбкой подает мне очередной изумительный мохито: «Профессору на каникулах!» — «Знал бы ты, мой хороший», — думаю я.

Мне самой до сих пор с трудом верится в случившееся. Вся семья сгинула в одночасье; я каким-то чудом восстала из жидкой грязи. Что это — миф, легенда? Даже сейчас я не могу выговорить: они все умерли. Поэтому в лучшем случае отделываюсь туманными общими фразами, а в худшем — вру и часто загоняю себя в угол.

— Как ваши мама с папой? Здоровы? — вежливо интересуется нью-йоркская соседка, когда я прилетаю из Коломбо. Однажды она спросила, там ли живут мои родители, и я буркнула «да».