Волна. О немыслимой потере и исцеляющей силе памяти - Сонали Дераньягала

На первый взгляд мистер и миссис Розенбаум чем-то напоминают мне отца с матерью — примерно того же возраста, к ужину выходят нарядно одетые, как мои родители. Наверное, поэтому я с ними заговорила. Они тоже приехали в Майами на выходные. Когда Розенбаум поздоровался, я бросила в ответ что-то дежурное, вроде:

— Хорошо тут, правда?

— Даже не знаю, — вдруг ответил он. — Я чувствую себя совершенно не в своей тарелке.

Я отозвалась на его приветствие из вежливости, но теперь уже не могла оборвать разговор и уйти.

Оказалось, что сорок лет назад в этой гостинице все было совсем иначе. Его родители проводили здесь целые зимы в компании друзей, таких же еврейских пенсионеров. Они с женой приехали сюда, чтобы почтить их память и отметить годовщину свадьбы. Но Розенбаум никак не ждал увидеть модный отель с толпами едва одетой молодежи. Ему здесь ужасно не по себе — куда это он попал, в его-то возрасте?

Мы болтаем уже битый час.

— А вот еще вспомнил! — говорит Розенбаум каждый раз, как я порываюсь встать из-за стола и уйти к себе.

Его жена виновато улыбается.

— Милый, человеку, наверное, хочется отдохнуть, — говорит она мужу.

Но Розенбаум блаженно пропускает ее слова мимо ушей. Ему все интересно.

— Как это вам не страшно ездить везде вот так, одной?

— Не страшно, — говорю я.

— А-а-а, значит, вы из Лондона? А правда ли, что художник Тёрнер всю жизнь прожил на Темзе и каждый день гулял по берегу? Кто вы по профессии? Экономист? А что вы думаете про финансовый кризис? Про закон о поддержке банков? Про евро? А чем вы объясняете экономический успех Израиля?

Услышав ответ, он каждый раз пускается в пространные возражения.

Все это кажется мне трогательным и знакомым. На Шри-Ланке мне встречалось много таких персонажей: дядюшки, отцы моих друзей — милые, обаятельные, слегка ворчливые.

— Надо же, вы такая молодая, а уже такая умница, — все время твердит мне Розенбаум.

Я уверяю, что не так уж молода, но он не обращает внимания.

Мы так хорошо поговорили, ему кажется, что он знает меня давным-давно:

— Обязательно надо будет встретиться снова!

Становится прохладно, и я опять желаю новым друзьям спокойной ночи. Розенбаум сердечно целует меня в обе щеки и говорит:

— Не знаю, куда только смотрят мужчины в наши дни? Разве можно — такая красавица и совсем одна!

Я молчу. Он, кажется, чувствует, что сказал лишнее.

— Ой, извините. Или вы замужем? — спрашивает он.

Обычно я говорю «нет» и сворачиваю беседу. Но сегодня у меня так непривычно легко на сердце, да еще хмель располагает к откровенности, и я отвечаю:

— Была.

— А ваш муж был англичанин?

— Да.

— А-а, вот видите. В том-то и беда! Надо было выходить за хорошего еврейского мальчика, и такого бы никогда не случилось.

Я озадаченно молчу с минуту, потом до меня доходит. Такое означает, что меня бросил никчемный английский шалопай.

Постойте-ка. Я не привыкла изливать душу посторонним, но ведь надо защитить Стива!

— Это не потому, что он не еврей, — брякаю я не подумав. — А потому, что он умер.

Что это я сейчас сказала? Собственные слова звенят у меня в ушах. Умер? Мой новый друг готов провалиться сквозь землю. Бедняга. А ведь он не знает и половины.

Я постоянно зависаю между прежней и нынешней жизнью. Даже теперь, семь лет спустя. Достаточно, например, услышать топот в квартире наверху, и я тут же переношусь в наш лондонский дом. Мне кажется, что мальчики бесятся у себя в спальне.

— Эй, там! Угомонитесь! — едва не кричу я.

— Я стараюсь, мам. — Вик целит мячом брату в голову и нечаянно тычет мне локтем в бок.

А теперь надо смириться и понять: их нет. Я в Нью-Йорке.

Но наш мысленный разговор не прекращается. Сейчас всё совсем не так, как было в первые месяцы после волны, когда в памяти всплывали какие-то обрывки и фрагменты, когда слышался слабый шепот. Их голоса не умолкают во мне. Напротив, с каждым днем звучат все громче и отчетливее. У меня в голове без конца крутятся их фразы. И это воображаемое общение дает мне силы жить. Иногда мне кажется, что я говорю не за себя, а за Стива. По крайней мере, так я себя оправдываю.

Раньше такие моменты заставали меня врасплох — неожиданное осознание, что их нет, что я здесь одна. Сколько раз я подходила к дверям своей нью-йоркской квартиры и вдруг начинала задыхаться: «Я здесь потому, что они все погибли?» В те времена я сомневалась во всем: в том, что они ушли, и в том, что вообще были. Теперь все иначе. Я знаю правду: их нет. Постичь эту правду невозможно, но я хотя бы сумела к ней привыкнуть.

Переезд в Нью-Йорк дал мне ту дистанцию, которая позволяет воссоединиться с прошлым. Отсюда я могу ездить в Лондон и Коломбо, заново открывая нас и нашу жизнь. Я могу осмыслить свои находки, не боясь, что на глаза в любую секунду попадется что-то до боли знакомое и родное: прилавок молочника, бутылка из-под нашего любимого вина, улочки Камден-тауна. Впервые оказавшись в Нью-Йорке, я часами бродила по Дойерс-стрит с ее тихими рядами цирюлен, которые словно бы остались от давно минувших времен, и мое сознание понемногу оттаивало, начиная впускать картинки прошлой жизни.

Вчера вечером на закате я гуляла по набережной Гудзона и вышла на причал 46 — полюбоваться оранжевым небом. Над головой истерично метались чайки, вопя и перестраиваясь на лету. Казалось, их суматошным маневрам не будет конца. И я, будто наяву, перенеслась через половину земного шара, на берега другой реки. Вот мы вчетвером гуляем возле Тауэра, у самой Темзы. Субботний вечер. Я нетерпеливо подгоняю мальчиков, потому что собирается дождь, а они приросли к месту и ждут, когда начнут разводить мост. Мне отчетливо слышатся и бурные протесты сыновей, и подчеркнутое молчание Стива, который решил отдать мне роль родителя-зануды.

Все чаще мне удается сохранить душевное равновесие, оглянувшись на былые дни. И я радуюсь. Это моя маленькая победа. Она делает нынешнюю жизнь немного светлее.

Конечно, мое равновесие еще очень шатко. Нынче утром я потягиваю кофе в саду святого Луки в Вест-Виллидж. Лучи летнего солнца озаряют гортензии и наперстянки. Совсем английский садик. Я замечаю у себя на руке след раздавленного насекомого — одной из тех крошечных мошек, от которых, не замечая, отмахиваешься. И память немедленно переносит в наш лондонский садик, где в теплые дни тучами вьется такая мошкара. Я вижу нас: вот мы нежимся на солнце после ленивого воскресного завтрака. Я пристаю к Стиву, чтобы он помассировал мне шею. До меня долетает басовитый, ломающийся голос Вика. Ему уже пятнадцать. И тут же сознание возвращает к действительности. Этого нет и никогда не будет.