Пассажирка - Александра Бракен

В ответ он изогнул бровь.

– Вы уезжаете сегодня? – спросила Этта.

– В Коннектикут? Нет, подожду до утра. Но мне еще нужно найти гостиницу.

– Вы не можете остаться здесь?

Выражение его лица смягчилось, и Этта могла бы поклясться, что на мгновение он сжал ее сильнее.

– Нет, мисс Спенсер. Не могу.

– Давай, Этта, – позвала София. – Он не любит, когда его заставляют ждать.

Этта не шелохнулась. Николас тихо спросил:

– Вы действительно думаете, что я уйду, даже не попрощавшись? По крайней мере, я дал слово, что заберу вас отсюда, если вы попадете в беду.

– Обещаете? – прошептала Этта.

– Навсегда.

Лестница скрипела под их весом и была такой узкой, что Этте хотелось развернуться боком и так и идти. Николасу пришлось согнуться пополам, чтобы не задевать головой низкий потолок.

Этта заглянула на второй этаж, когда они проходили мимо, пытаясь подсмотреть в щели полузакрытых дверей. Должно быть, здесь располагались отдельные номера – людей было меньше, а их мундиры – в лучшем состоянии, чем у солдат внизу.

Наслушавшись Софии, она ожидала, что стены обвалятся, а мебель и ковры будут шевелиться от полчищ ползающих под ними грызунов. Комнаты же, напротив, оказались чистыми, разве что немного тесными и мрачными.

Третий этаж оказался незатейливым – всего три двери на выбор. София пригладила волосы, потом платье и двинулась к дальней левой двери, охраняемой солдатом с винтовкой. Николас окинул его коротким взглядом.

Прежде чем Этта постучала, звонкий голос пригласил:

– Войдите.

Этта, София и Николас последовали за голосом. В комнате оказалось так же пусто, как и в коридоре, только от камина исходило почти удушающее тепло. За исключением кровати с балдахином, приставного столика, сундука и фарфорового ночного горшка единственным другим обитателем было кресло с подлокотниками. В нем, расположившись прямо перед камином, сидел человек.

Когда они вошли, он не встал, просто впитал себя каждого из них взглядом. Этта услышала, как София судорожно сглотнула. Старик выжидающе поднял правую руку, и она чуть не упала, порывисто выходя вперед, чтобы поцеловать золотой перстень.

– Здравствуйте, дедушка. Замечательно выглядите.

– А ты воняешь, как лошадиная задница.

Этта ошарашенно фыркнула, и его пристальный взгляд переметнулся к ней, задушив звук одним наклоном головы.

Его лицо было круглым, как у Софии, черты лица – четкими, несмотря на бремя возраста. Тяжелые веки нависали над ледяными голубыми глазами; уголки рта опускались вниз, придавая лицу выражение усталого безразличия, словно он едва выносил их присутствие. Старик поправил синий шелковый дамасский халат, наброшенный поверх рубашки и бриджей.

Этот единственный взгляд вскрыл Этту быстрее, чем лезвие.

Он повернулся к Софии:

– Ты свободна.

Она подскочила, как если бы он толкнул ее в сторону двери:

– Но…

– Ты меня спрашиваешь? – спокойно поинтересовался он.

София сомкнула губы и оглянулась на Николаса.

– Он останется, – твердо, с нетерпеливыми нотками сказал старик. – Боже мой, дитя, я умру от старости, прежде чем ты доберешься до двери.

Этта видела, как София глубоко вдохнула, расправила плечи и с выверенной грацией устремилась прочь – и кое-что поняла об этой девушке, впервые по-настоящему поняла. София хотела наконец когда-нибудь войти, а ей все приказывали выйти.

– Встань ближе к свету, – переложив книгу с колен на пол, приказал старик, когда дверь закрылась.

Николас стоял, сложив руки за спиной, сжав их в кулаки. Когда она шагнула вперед, шагнул и он, держась немного впереди.

– Я Этта, – сказала она, пытаясь заполнить томительное молчание. Чем дольше не было никакой реакции, тем отчаянней приходилось бороться с тем, что ноги стремились повернуть к двери. Никакой страх сцены, нападавший на нее сокрушительными приступами перед каждым выступлением, не заставлял ее чувствовать себя настолько подавленной чистым ужасом. Вместе с жаром огня за спиной и многочасовым путешествием за плечами она почувствовала, как ей сдавливает легкие.

Почему она просто стоит? Почему не кричит, рассказывая ему, что прямо-таки в толк не возьмет, зачем он заставил ее прийти сюда без каких-либо объяснений? Она могла бы быть дома, но была здесь, потому что он так захотел, и он не делал ни черта, кроме как производил впечатление горгульи. А еще это тот самый человек, который поработил Николаса и его мать, который думал, что можно пожертвовать их свободой во имя роли и объединения.

– Ты опоздал, Сэмюэль.

Возможно, это была лишь игра света, но Этта могла поклясться, что Николас напрягся.

– Теперь меня зовут Николас, как вам известно уже многие годы. И я не понимаю, как вы пришли к этому выводу.

– Я хотел их здесь к двадцать первому. И что мы получаем – десять минут первого двадцать второго. Оплату пересчитают соответствующе.

Эттина кровь взбурлила:

– Это…

– Мой поверенный внизу. Надеюсь, ты его помнишь? Конечно, он узнает тебя под настоящим именем. Николас! Подумать только. Возможно, тебе следовало бы назваться Карлом Великим, когда ты решил себя перекроить. Поди, ворвался сюда, словно император.

Старик что, издевается над Николасом? За то, что тот выбрал имя, которое захотел, а не оставил то, что ему дали? Какой изощренный способ напомнить человеку, кем он когда-то был.

Я могу справиться с этим. Она цеплялась за голос матери, за слова, за следы ее веры. Она, по крайней мере, не дрогнет под суровым взглядом старика. Сделает все, чтобы маме было чем гордиться.

– Объясните, почему я здесь, – холодно проговорила она.

– А как ты думаешь, почему ты здесь? – спросил он, вскинув тонкую серебристую бровь. Лев, взирающий на домашнюю кошку.

– Думаю, вы хотите взять меня в заложницы, – ответила она. – Чтобы добраться до моей мамы.

Сайрус низко усмехнулся:

– Правда? А что бы ты сказала, узнав, что все наоборот?

Эттин взгляд снова метнулся к нему, неверие переплелось с ужасом, когда старик достал небольшую глянцевую фотографию из переднего кармана шелкового халата. Страх оказался настолько парализующим, что она едва смогла поднять руку, чтобы взять ее у него.

На нее смотрело лицо матери, частично скрытое кляпом. Выгляди она испуганной, а не яростной, какая-то часть Этты могла бы поверить, что это кто-то другой, кого они пытаются за нее выдать. Но нет – на Роуз по-прежнему было то платье, в каком она пришла в Метрополитен. В комнате было темно, но Этта узнала их гостиную. На фото попала рука с номером «Нью-Йорк таймс», датированным следующим днем после концерта.