Ангел в петле - Дмитрий Агалаков

— Озарение.

— А если серьезно?

— Чутье предпринимателя, мецената, умение понять, что завтра будет стоить в сто раз больше, чем сегодня, и в тысячу, чем вчера. Это как игра в шахматы. Нужно просто-напросто просчитывать игру на двадцать шагов вперед. А я это умею… Ты веришь мне?

— Верю.

— Тогда я тебе дал исчерпывающий ответ. — Он отошел от косяка, взял ее за руку. — Как видишь, никаких мертвых жен, — он на мгновение замялся, — и никаких других страшных секретов.

— И все-таки Жар-птица, — вдруг сказала она. — И тебе не жалко держать их здесь?

— Картины ждут своего часа, чтобы через галереи попасть на рынок и завоевать его.

— Наверное, они тут задыхаются… Как в клетке.

— Всему свое время. Очень скоро я отпущу Жар-птицу на волю. Она еще успеет расправить крылья. — Савинов покачал головой. — Ты даже не представляешь, сколько у нее будет воздуха и солнечного света! Иначе бы я не заинтересовался этими работами. Просто верь мне… Идем спать, милая?

Рита устало кивнула.

Пока он был в ванной, слышал, как в гостиной бормотал телевизор. Высоко задрав голову, Савинов пустил прохладный, сильный душ в лицо и никак не мог оторваться от колких струй. Они приятно бодрили его, отрезвляли. Но так необходимой сейчас ясности во всем происходящем не было. Во всем выходил виноватым гулко звучавший, доносивший из гостиной обрывки фраз какого-то представления телевизор.

И еще — молчание Риты.

Потом она сменила его. Сон не приходил. Он лежал в постели, слушая шум воды в ванной комнате. Это продолжалось долго, около получаса. Он уже забеспокоился, хотел было встать, но вода смолкла. И опять потянулось время. Он представлял, как она сейчас вытирается махровым розовым полотенцем, аккуратно промокает лицо, волосы. Потом, выбравшись на плетеный коврик, возьмет кремы, для каждой части тела — свой.

К нему уже стал подступать какой-то тревожный сон, яркий, похожий на язык пламени, готовый обжечь, когда дверь в спальню тихо открылась и вошла Рита. Она осторожно, стараясь не разбудить его, прошла к кровати, он разглядел молочно-белую грудь, бедра; отбросив простыню, легла рядом. Она уже хотела отвернуться, когда он сказал:

— Я не сплю.

Савинов положил руку на ее бедро, теплое, еще не остывшее от горячего душа, и в первый раз за все это время почувствовал что-то, чего не случалось раньше, когда он был рядом с этой женщиной, что больно укололо сердце. Точно та близость, полная, безграничная, которой он грезил все эти годы, что жил без Риты, близость, представлявшаяся ему последние недели, как они встретились, чем-то обязательным, естественным, — оказалась обманом. Могла таковым оказаться. Но это продолжалось недолго, несколько мгновений.

Он потянулся к ней, поцеловал ее в плечо, в горячую лопатку.

— У нас сегодня первая брачная ночь, любимая… Ты не забыла?

— Нет.

Он повернул ее к себе, заглянул в глаза. Сейчас они были черными, неподвижными. Он поцеловал ее в губы, она ответила на поцелуй. Он не знал, стоило ли сейчас начинать: утром они уже занимались любовью, а день выдался хлопотный, тяжелый, и потом он выпил достаточно. Но сонная волна желания пробуждалась в нем, и он, подняв руку женщины, утопил губы в ее гладко выбритой подмышке, собравшей ароматы придуманных искусными парфюмерами лугов; уже, загораясь по-настоящему, долго не мог оторваться от этого кушанья. И тогда же почувствовал, что с Ритой было все по-другому — сейчас, теперь.

— Что случилось, милая?

— Я очень устала… Если ты не обидишься…

Рита замолчала, он тоже не произносил ни слова.

— Если ты не обидишься, давай спать. — Она ответила не сразу, точно подобрав эти слова из тысячи других возможных с большим трудом.

Вздохнув, он мягко отстранился от нее, лег на свою половину.

— Как скажешь, любимая.

Да, он сдался быстро, не настаивая, не принуждая ее. За окном была ночь. И эта ночь медленно текла своим руслом, полным звезд, теплых ветров, шелеста дремлющих деревьев.

Савинов смотрел в темный потолок, думая о Жар-птице, сейчас, в эти мгновения, бившейся за стеной, в самой маленькой из четырех комнат его квартиры, хлопавшей крыльями, такой яркой, прекрасной и такой беззащитной.

Завтрак они готовили вдвоем. Когда Савинов жарил хлебцы по своему собственному рецепту, с майонезом, Рита, резавшая тонкими ломтиками сыр, сказала:

— Свози меня к нему.

— К нему?

— К твоему художнику…

— К Илье?

— Да.

— Хорошо… Но зачем?

Она подняла голову:

— Я хочу увидеть его.

— Это так важно?

— Очень.

— Я и сам собирался заехать к нему через недельку, даже раньше…

— Мне нужно сегодня, пожалуйста.

— Но меня сегодня не ждут, он мог еще не успеть закончить то, что должен мне.

— Новую партию?

— А хотя бы и так… Прости, мне не нравится твой тон. Я не понимаю…

Она опустила нож, разом потеряв к сыру — прозрачному, сворачивающемуся в трубочки, — всякий интерес.

— Это ты меня прости. Со мной что-то происходит. Против моего желания… Так мы поедем — сегодня?

…В полдень они были на станции Барятинской, и скоро подъезжали к дому Иноковых. Старенький совковый дворик, пионер с обломанной рукой, кот у подъезда, но уже не черный, а рыжий, но такой же огромный, наглый, с прищуром, здешний хозяин, кому и собаки не указ. Бабка на одной из лавок, уставившаяся на заграничный автомобиль с темными стеклами. «Наверняка, здесь уже пронюхали про чудака из большого города, — думал Савинов, — скупающего “картинки” у нерадивого сына Ивановны».

Приятно быть чем-то вроде динозавра, ничего не скажешь…

— Ну что, Маргарита Васильевна, мы на месте, — сказал он. — Выходите. Вот он, живой музей, перед вами. Сейчас я покажу и мастера… О, да вот и его матушка, посмотрите, выглядывает из окна. Обрадовалась. Деньги приехали… Идем, буду вас знакомить.

— Дима… я передумала. Я не пойду.

— Это еще почему?

— Не хочу, и все.

— Это невероятно, ты сама меня притащила сюда…

— Давай уедем.

— Прямо сейчас?

— Да, прямо сейчас.

— Но нас уже увидели в окно, сейчас хлеб с солью вынесут.

— Тогда я не выйду из машины.

— Еще лучше… Милая, да что с тобой происходит? Я уже не рад, да что там не рад — трижды проклял минуту, когда показал тебе его картины!

— Ты повышаешь голос.