Надвигается беда - Рэй Брэдбери

— Вот мы толкуем тут о совершенно особенном Карнавале:откуда он взялся, да почему, да зачем он здесь? Вроде бы никто и никогда такогоне видел, а уж в нашем городишке — тем более. Однако не угодно ли вампосмотреть вот сюда. — Он постучал пальцем по сильно пожелтевшей газетнойрекламе с числом в правом верхнем углу: 12 октября 1888 года. Реклама гласила:«Дж. К. Кугер и Г.М. Дарк представляют: театр-пандемониум, сопутствующие выступления,международный противоестественный музей!»

— «Дж. К.Г.М.», — вспомнил Джим, — навчерашних афишах эти же инициалы. Но ведь не могут они быть теми же самыми?

— Не могут? Как сказать… — Отец Вилли потервиски. — Я, когда вот это увидел, тоже весь мурашками пошел.

Он положил на стол еще одну старую газету.

— Вот. 1860 год. И еще есть 1846-й. Та же реклама, теже фамилии. Дарк и Кугер, Кугер и Дарк, они появляются и исчезают примернокаждые тридцать-сорок лет. Люди успевают все забыть. Где их носило все эти годы?Похоже, они путешествовали. Только довольно странно: они появляются всегда воктябре: октябрь 1846-го, октябрь 1860-го, 1888-го, 1910-го и, наконец,нынешний октябрь… — Голос Хэллуэя зазвучал глуше. — Бойтесь людей осени…

— Чего?

— Один старый религиозный трактат. Пастор Ньюгейт,кажется. Я его в детстве читал. Как же там дальше? — Он попыталсявспомнить. Облизал губы. Наморщил лоб. Вспомнил. — «Для некоторых людейосень приходит рано и остается на всю жизнь. Для них сентябрь сменяется октябрем,следом приходит ноябрь, но потом, вместо Рождества Христова, вместо ВифлеемскойЗвезды и радости, вместо декабря, вдруг возвращается все тот же сентябрь, заним приходит старый октябрь, и снова падают листья; так оно и идет сквозь века:ни зимы, ни весны, ни летнего возрождения. Для подобных людей падениеестественно, они не знают другой поры. Откуда приходят они? Из праха. Кудадержат путь? К могиле. Кровь ли течет у них в жилах? Нет, то — ночной ветер.Стучит ли мысль в их головах? Нет, то — червь. Кто глаголет их устами? Жаба.Кто смотрит их глазами? Змея. Кто слушает их ушами? Черная бездна. Онивзбаламучивают осенней бурей человеческие души, они грызут устои причины, онитолкают грешников к могиле. Они неистовствуют и во взрывах ярости суетливы, оникрадутся, выслеживают, заманивают, от них луна угрюмеет ликом и замутняютсячистые текучие воды. Таковы люди осени. Остерегайся их на своем пути». ЧарльзХэллуэй замолчал, и оба мальчика разом выдохнули.

— Люди осени, — повторил Джим. — Это они!Точно!

— А мы тогда кто? — сглотнул от волненияВилли. — Мы, значит, люди лета?

— Ну, я бы так прямо не сказал, — покачал головойХэллуэй. — Сейчас-то вы, конечно, ближе к лету, чем я. Может быть,когда-то и я таким был, но только очень давно. Большинство у нас серединка наполовинку. Августовским полднем мы защищаемся от ноябрьских заморозков, мыживем благодаря запасам тепла, скопленным Четвертого Июля, но бывает, и мыстановимся Людьми Осени.

— Ну не ты же, папа!

— Не вы же, мистер Хэллуэй!

Он быстро повернулся к ним и успел заметить, как они бледны,как напряжены их позы с неподвижно лежащими на коленях руками.

— Слова, слова… Не надо меня убеждать, я говорю то, чтоесть. Как ты думаешь, Вилли, знаешь ли ты своего отца на самом деле? Идостаточно ли я знаю тебя, если случится нам вместе выйти против тех?

— Я не понял, — протянул Джим. — Так вы —кто?

— Черт побери! Да знаем мы, кто он! — взорвалсяВилли.

— Ой ли? — скептически произнес седоймужчина. — Давай посмотрим. Чарльз Вильям Хэллуэй. Ничего особенного,кроме того, что мне пятьдесят четыре, а это всегда не совсем обычно, особеннодля тех, к кому эти пятьдесят четыре относятся. Родился в местечке подназванием Сладкий Ключ. Жил в Чикаго. Выжил в Нью-Йорке. Маялся в Детройте,сменил кучу мест, здесь появился довольно поздно, а до этого переходил избиблиотеки в библиотеку по всей стране, потому что любил одиночество, любилсравнивать с книгами то, что встречал на дорогах. Как-то раз, посреди всей этойбеготни, твоя мать, Вилли, остановила меня одним взглядом, и вот с тех пор яздесь. По-прежнему любимое время для меня — ночь в библиотечном зале. Навсегдали я бросил якорь? Может, да, а может, и нет. Зачем я оказался здесь? Похоже,затем, чтобы помочь вам.

Он помедлил и долго смотрел на симпатичные, открытыемальчишеские лица.

— Да, — произнес он наконец. — Слишком долгов игре. Я помогу вам.

Ночной холодный ветер яростно тряс бельмастые окнабиблиотеки. Вилли, давно уже молчавший, вдруг сказал:

— Пап… ты всегда помогаешь…

— Спасибо, сынок, только это неправда. — Чарльз Хэллуэйтщательно изучал свою совершенно пустую ладонь. — Дурак я, —признался он неожиданно, — всегда норовил заглянуть поверх твоей головы —что там у тебя впереди. Нет бы на тебя посмотреть, на то, что сейчас есть. Ноэтак и каждый ведь дурак — вот мне уже и легче. Как оно бывает: ты вкалываешьвсю жизнь, карабкаешься, прыгаешь за борт, сводишь концы с концами, прилепляешьпластырь, гладишь по щеке, целуешь в лобик, смеешься, плачешь, словом, весь приделе, и так до тех пор, пока не оказываешься вдруг наихудшим дураком на свете.Ну, тогда, понятно, орешь: «Помогите!», и очень здорово, если тебе ответиткто-нибудь. Я просто вижу эти небольшие городишки, раскиданные по всей стране,захолустные заповедники для дураков. И вот однажды появляется Карнавал. Ему достаточнотряхнуть любое дерево, и посыплется просто дождь из болванов, из таких, знаешь,индивидуумов, которым кажется (а может, и на самом деле так), что на их«помогите» некому ответить. Вот такие дураки-индивидуалисты и составляютурожай, который убирает Карнавал по осени.

— Черт возьми! — в сердцах произнес Вилли. —Но тогда ведь бороться с ними — безнадежное дело!

— Не скажи. Мы-то — вот они, сидим и думаем, какаяразница между летом и осенью. Это уже хорошо. Значит, есть выход, значит, вы неостанетесь дураками, значит, грех, зло, неправда, что бы этими словами ниназывали, к вам не пристанут. У этого Дарка с его дружками не все козыри наруках. После нашего разговора я это точно знаю. Да, я его боюсь, но ведь и онменя побаивается. Тут мы квиты. Вопрос: как нам этим воспользоваться?

— Как?

— Начнем сначала. Возьмем историю. Если бы люди всегдастремились только к плохому, их бы просто не было. А ведь мы уже не плаваемвместе со всякими барракудами, и не бродим стадами по прериям, и не ищем усоседки-гориллы блох под мышкой. Мы ухитрились в свое время отказаться отклыков хищников и принялись жевать травку. Всего за несколько поколений мыуравняли философию охоты с философией земледелия. Тут нам пришло в головуизмерить свой рост, и выяснилось, что мы — повыше животных, но пониже ангелов.Потрясающая идея! Чтобы она не пропала, мы записали ее тысячу раз на бумаге, авокруг понастроили домов наподобие того, в котором мы сидим. И теперь мы водимхороводы вокруг этих святилищ, пережевываем нашу сладкую идею и пытаемсясообразить, с чего же все началось, когда же пришло это решение — бытьнепохожими на всех остальных? Наверное, как-то ночью, примерно сотню тысяч летназад, один из тогдашних косматых джентльменов проснулся у костра, посмотрел насвою сильно волосатую леди с младенцем и… заплакал. Ему подумалось, что придетвремя, и эти теплые и близкие станут холодными и далекими, уйдут навсегда. Этойночью он все трогал женщину, проверяя, не умерла ли она еще, и детей, которыеведь тоже умрут когда-нибудь. А на следующее утро он обращался с ними ужечуточку поласковее, ведь они того заслуживали. В их крови, да и в его тоже,таилось семя ночи, пройдет время, и оно сокрушит жизнь, разрушит тело иотправит его в ничто. Тот джентльмен уже понимал, как и мы понимаем: век нашкороток, а у вечности нет конца. Как только это знание поселяется в тебе,следом тут же приходят жалость и милосердие, и тогда мы стремимся оделитьдругих любовью.