Странные люди - Дмитрий Бирман

Ах, как он спал в эту ночь! Без снов. Сладкий воздух весны и свободы, втягивался в открытое окно и забирался под одеяло, наполняя тело упругостью и здоровьем.

Когда он проснулся, Зойки рядом не было. Он, усмехнувшись, набросил пижаму, которую мамаша подарила ему «с возвращением», и пошел на кухню, из которой лился мягкий голос Анны Герман, сожалеющей, что она «купила платье белое, когда цвели сады, поверила, поверила…».

Он, улыбаясь во весь рот, зашел туда и…

Жека варил «дурь» на газовой плите. Увидел Андрюху, расплылся в ответной улыбке и спросил:

– Ляпнешься?

За столом сидела Зойка.

Его Зойка. Долгожданная и любимая.

Она была в майке, руки усеяны точками и синяками, среди которых выделялся свежий след от очередного укола, который почему-то напомнил Андрюхе красную точку в звездном небе его неволи.

Зойка, ласково улыбаясь, смотрела сквозь вошедшего, вдаль, на Млечный Путь, на расширяющуюся и бесконечную Вселенную.

Андрюха закричал. Громко, протяжно и безнадежно, захлебываясь этим криком.

Как кричат дети, потерявшие маму.

Перед самым Новым годом у мамы «поехала крыша».

То есть еще двадцатого декабря моя восьмидесятидвухлетняя мама была благородной старой женщиной, которая жила одна, полностью себя обслуживала (у нас доходило до скандалов, когда я в очередной раз предлагал ей «помощницу») и рассуждала довольно здраво. Настолько здраво, насколько может рассуждать о жизни женщина, прожившая сорок два года за мужем.

Да, именно ЗА мужем, как за каменной стеной.

Папу проводили десять лет тому назад. Достойно. В полированном гробу, с колонной машин, во главе которой ехал «Форд» ДПС с мигалкой.

Конечно, папе бы это не понравилось…

Незадолго до ухода в «мир теней», он сказал мне:

– Сынок, никаких этих поминок! Придут, сука, слезы крокодильи лить: «Ушедший был нам примером…» Не хочу праздника дешевых лицедеев!

Потом он взял сигарету, оторвал зубами фильтр, заботливо положил его обратно в пачку, закурил, смачно затянулся и, выдыхая дым через нос, добавил:

– И вот что еще… Никаких памятников, типа: «Помним… скорбим…» Вкопайте по пояс и покрасьте (папа до последнего дня обладал уникальным чувством юмора)!

Понятно (не хуже других… надо выполнить сыновний долг…), что я сделал все, чтобы похороны и поминки прошли достойно.

На могиле поставили небольшой гранитный камень с рваными краями, портретом, датой прихода и ухода.

Мама как-то сразу не только овдовела, но и осиротела.

Месяца через три после похорон я зашел к ней и застал ее в разобранной постели со слезами на глазах. Первое, что она мне сказала, когда я вошел:

– Пора и мне собираться!

И вот тогда…

Тогда я начал говорить с ней жестко и безжалостно (шоковая терапия, так сказать).

Я говорил о том, что хватит себя жалеть, о том, что похороним, если потребуется, не хуже, чем папу, что мне надоело ее нытье и я тоже «не железный»!

Кричал, что я не «золотая рыбка», которую позови, скажи о своих желаниях и она мигом все исполнит!

Потом я еще не раз повышал на нее голос, раздражался, иногда просто кричал…

Это неважно (думал я тогда), главное, что она полностью обеспечена.

Любая еда, любые лекарства. Хочешь отдыхать – пожалуйста! Дачу за городом построил, чтобы они с тещей (сам не мог там дольше часа находиться) летом здоровья набирались.

Жил я так и гордился собой: «Вот, – думаю, – мне бы такую старость обеспечили!»

Навещал я ее не чаще одного раза в месяц. А что такого? Телефон есть, хоть обзвонись!

Так вот, накануне Нового года у мамы «поехала крыша».

За три(!) дня она превратилась в дряхлую старушку, которая не может обойтись без посторонней помощи (вместо «помощницы» – круглосуточно сиделка), стала все путать и забывать.

Тридцать первого декабря, когда мы с женой и дочкой пришли ее поздравить и принесли подарки, она, грустно посмотрев мне в глаза, стала рассказывать о том, что квартира не ее, что мебель вынесли на улицу, а кормят только картошкой, да и то у соседей.

Я пытался объяснить ей, что она в своей квартире, что мебель на месте, а кормят ее очень приличной пищей на ее, собственной, кухне.

Мама внимательно слушала и грустно смотрела мне в глаза.

Потом она сказала: «Мы уже не поймем друг друга, сынок!» – и, отвернувшись, замолчала.

Я вышел из квартиры на лестничную клетку и, как маленький, потерявшийся, мальчик долго плакал в пропахшем сигаретами и готовящейся новогодней едой подъезде.

Я вдруг очень отчетливо понял, что никогда не смогу сказать, объяснить, да чего уж там, оправдаться перед мамой за то, что, наверное, недодал, недоговорил, недо…

На улице шел ласковый новогодний снежок, а на подъездное окно (видимо, креативным распространителем) был наклеен рекламный листок: «ООО «Золотая рыбка» – Новый год всей семьей на Мальдивских островах!»

Белая бабочка возвращающегося сознания присела на край подушки и настороженно задрожала крыльями.

Сон отпускал медленно, как музыка, еще звучащая после последнего аккорда.

Именно в такие мгновения особенно не хочется возвращаться в действительность из радужно-теплых красок, которыми мастерски играет подсознание.

Бабочка вытянула черные усики-антенны и на мгновение замерла. Шуршащие удары молоточков по струнам рояля были одновременно похожи на звуки дождя и шорох волн.

Влажная от пота наволочка где-то там, фоном, напоминала о том, что надо бы сменить постельное белье на снежно-свежее.

О том, что надо окончательно проснуться, принять душ, выпить кофе и окунуться в замечательно-надоевшую повседневность.

О том, что вот так, еще несколько мгновений, можно полежать, подумать и придумать себе вьюжную историю обновления души и кисельно-молочную картинку новой жизни.

Бабочка потерла лапки-ниточки и замерла. Учащенное сердцебиение говорило о начале дня, полного сомнений, а легкая головная боль – о нежелании отпускать сон.

Великая магия самообмана, замешенного на саморазрушении, увлекала и, подобно игре в «покер», освобождала непроснувшийся разум от загрузо-перезагрузочных процессов.