The Transformation of the World: A Global History of the Nineteenth Century - Jürgen Osterhammel

Тура до Мюнхена и от Амстердама до Милана, а все остальное являлось "промежуточной зоной" или частью внешнего кольца империи

▪ Europa Christiana послереволюционного романтизма, включая, как особый вариант, имеющий ограниченное практическое значение, Священный союз царя Александра I 1815 года, в котором православие, римский католицизм и протестантизм объединились в высокопарной риторике религиозного обновления под руководством славян

▪ система власти Венского конгресса, рассчитанная на создание стабильных, миросохраняющих балансов без всеохватывающей идеологии, ссылающейся на общеевропейские нормы и ценности

▪ Европа западноевропейских либералов (наиболее влиятельным сторонником которой был историк и государственный деятель Франсуа Гизо), которая, в отличие от Священного союза, резко разграничивала Западную и Восточную Европу и считала западноевропейскую солидарность, и особенно франко-британскую ось, более важной, чем любая евразийская общность

▪ Европа демократов, открывших народ как субъект истории (с большим литературным эффектом в работах Жюля Мишле "Народ" (1846) и "История французской революции" (1847-53)), подчеркивавших национальную идею и федерацию европейских наций и любивших вспоминать греческий идеал свободы

▪ революционная контр-Европа "Манифеста Коммунистической партии" Маркса и Энгельса (1848 г.), вызывающая международную солидарность трудящихся, которая поначалу также была европейской по своей сути

У британцев были свои представления о Европе. Меньшинство политической элиты - такие люди, как Ричард Кобден, неутомимый сторонник свободной торговли, или Джон Стюарт Милль, либеральный философ и экономист, - были интернационалистами, а в некоторых случаях и откровенными франкофилами; большинство же не считало Британские острова частью европейского континента, отвергало его как модель и выступало за то, чтобы оставаться вне континентального баланса сил. Когда в 1880-х годах в Европе начали распространяться расовые доктрины, британский аналог прославлял глобальное доминирование и цивилизационное распространение "англосаксонской расы", отнюдь не ограничиваясь европейским континентом.

Тот, кто в 1870-е годы считал Европу не более чем географическим понятием, отражал общее чувство недовольства эпохой, когда исчезли старые революционные, либеральные и даже консервативные солидарности и европейцы вновь начали воевать друг с другом. Он или она не только ставили политический диагноз, но и выражали особое понимание пространства: своего рода великодержавный дарвинизм. Великие державы находились в состоянии соперничества друг с другом и смотрели на более мелкие европейские государства как на потенциальных нарушителей спокойствия. Такие страны, как Испания, Бельгия или Швеция, мало волновали британцев, французов или немцев и не воспринимались ими всерьез. Ирландия, Норвегия, Польша или Чехия даже не существовали как самостоятельные государства. Идея европейского плюралистического порядка, состоящего из государств всех форм и размеров, которая лежала в основе мирных проектов эпохи Просвещения или планов объединения Европы, начиная с 1950-х годов, была бы немыслима в конце XIX века.

Более того, в так называемую эпоху национальных государств самыми крупными и важными игроками фактически были империи. Это задавало "еврофугальные" тенденции, причем не только во внешних связях Британии и связанном с ней взгляде на пространство. Франция, например, имела более тесные связи с алжирским побережьем, чем с Испанией, и воспринимала Средиземное море как менее запретный барьер, чем Пиренеи. Испания и Португалия цеплялись за остатки своих заморских империй, а Нидерланды на протяжении всего столетия сохраняли на территории нынешней Индонезии колонию, которая во многих отношениях была самым важным европейским владением после Британской Индии. Люди того времени всегда рассматривали Европу национальных государств в более широких имперских рамках.

В современных представлениях Европа не имела не только внутренней однородности, но даже четких внешних границ. Восточная граница на Урале была (и остается) произвольной академической конструкцией, не имеющей ни политического, ни культурного значения. В XIX веке она лежала в центре царской империи. Это повлияло на обсуждение вопроса о том, является ли Россия частью Европы или нет, который до сих пор остается актуальным, в том числе и для понимания Западной Европой самой себя. Официальная идеология России стремилась свести к минимуму противопоставление Европы и Азии. То, как Россия воспринимала "Азию", всегда частично зависело от ее позиции по отношению к Западной Европе. Неопетровский толчок на запад во время наполеоновских войн сменился при царе Николае I ментальным уходом в исконно славянские земли после 1825 года. Со времен Петра I и до Венского конгресса Западная Европа считала царскую империю все более "цивилизованной". Но после подавления в 1825 г. умеренно-конституционного движения декабристов, а через пять лет после поражения ноябрьского восстания в Польше и начала "Великой эмиграции" преследуемых народных героев Россия стала большой удавкой для западноевропейского либерализма. Деспотическое правление Николая I стало неудачей, от которой репутация России на Западе долго не могла оправиться, если вообще оправилась. Общественное мнение склонялось к тому, чтобы рассматривать ее как цивилизацию sui generis, находящуюся на задворках Европы, и многие россияне усвоили это мнение.

Проигранная Крымская война и противодействие великодержавным претензиям на Берлинском конгрессе 1878 г. заставили царскую империю обратить свой взор далеко на восток. Сибирь приобрела новый блеск в официальной пропаганде и национальном воображении, были предприняты масштабные научные усилия по ее "освоению". Казалось, что перед этой передислокацией национальных сил стоят грандиозные задачи. Убежденность в том, что Россия распространяется в Азии как представитель западной цивилизации - идея, зародившаяся еще в первой половине века, - теперь была повернута течениями внутри страны в антизападном направлении. Теоретики панславизма или евразийства стремились создать новую национальную или имперскую идентичность и обратить географическое положение России как моста между Европой и Азией в духовное преимущество. Панслависты, в отличие от более мягких, романтически-интровертных славянофилов предыдущего поколения, не уклонялись от более агрессивной внешней политики и связанных с ней рисков напряженности в отношениях с западноевропейскими державами. Это была одна тенденция. Но в 1860-е годы, после Крымской войны, усилились и "западники", которые добились определенных успехов в своем стремлении превратить Россию в "нормальную" и, по меркам того времени, успешную европейскую страну. Реформы Александра II, казалось бы, должны были восстановить эту связь с «цивилизованным миром». Но двусмысленность между "поиском Европы" и "бегством из Европы" так и не была устранена.

 

"Турция в Европе"

В то время как бесконечная экспансия через Сибирь означала, что христианская Европа видела свой северо-восточный фланг открытым как мысленно, так и на деле, отношение к юго-востоку определялось старым антагонизмом. Даже после того, как обсуждаемый и часто драматизируемый "упадок" Османской империи перестал игнорироваться в мировой политике - то есть самое позднее после ее поражения от царской империи в 1774 году (Кючюк-Кайнарджийский договор) - Габсбурги сочли необходимым сохранить буферную зону (так называемую Военную границу) между собой и своим южным соседом. Эта зона военных поселений, простиравшаяся от побережья Адриатического моря до Трансильвании и просуществовавшая в той или иной