Не осенний мелкий дождичек - Наталья Глебовна Овчарова

— Коля пропал, Владимир Лукич! — метнулась к нему Фортова. — Отец оставил меня, и сын туда же… Совсем ушел из дому!

— Ушел — это не пропал, — сказал, снимая пальто, Владимир. — Хоть объяснил, почему ушел?

— Вот записка, — протянула мужу листок Валентина.

— Все ясно. Вполне по-мужски, — прочитав, положил записку Владимир. — Конечно, в середине учебного года ни к чему бы, но, видимо, припекло парня. Из-за отца?

— Тоскует… — вздохнула Нина Стефановна. — И я не нашла к нему дорожки… винить, видно, некого. Да как пережить, Владимир Лукич, как пережить?

— Через полгода он все равно ушел бы. — Владимир, налив себе чаю, присел к столу.

— Так ведь по-человечески ушел бы, у всех на глазах…

— Все равно отрывать от сердца. — Валентина вспомнила свою Алену, совсем недавно уехала, а тоска! — Все равно.

— Сегодня опять нам с Шулейко была баня в райкоме, — сказал Владимир. — Ломали-ломали… в общем, Сергей Антоныч дал согласие. Зашли потом в госконтроль, к Чередниченко. Николай Яковлевич эти вещи понимает… Если он не поможет, тогда все. — Помолчав, Владимир помешал ложечкой в стакане, добавил: — Значит, Николай ушел… Сегодня у меня еще двое отпрашивались в город, с третьего участка. Хорошие хлопцы, недавно из армии. Что ж, говорю, родное село бросаете? На кого? Мы, отвечают, не против, но грязюка, на центральную усадьбу, в клуб ни на чем не доберешься, а здесь, на третьем участке, девчат нет вовсе. К тому же ненормированный рабочий день. Да, говорю, все так. Кино, правда, можем подвезти, и девчат при желании организовать можно, а вот нормированный рабочий день — этого обещать пока не могу.

Они долго сидели за остывшим чаем, думая каждый о своем. За окном тихо синела ночь, было в этой тишине что-то печально-настораживающее. Ни одного молодого голоса! Вообще ни одного голоса. Потом, едва слышимые — две стены отделяли их от Чуриловых, — донеслись переливчатые звуки баяна. Слава играл, он часто вечером играл, для себя. Обычно — грустное, но с некоторых пор в мелодиях, которые он исполнял, проскальзывали счастливые нотки. Слава жил чем-то своим, у него, как и у всех, были свои радости и печали…

Утром Валентина пришла в школу на полчаса раньше, однако Нина Стефановна была уже там. Сидела, завернувшись в пуховый платок, глаза покраснели, вспухли от слез.

— Всю ночь не спала. Может, мне самой встретить Костю? — с надеждой взглянула на Валентину.

— Я иду. Он рано приходит.

Сама горя́ нетерпением, вышла на край школьного сада, к тропе, по которой проходили ученики из Ляховки. В душе стыла тревога: а если Коля не был в эту ночь у Верехина? Вчера ей удалось успокоить, разговорить Нину Стефановну, но разве выдержит та и дальше пытку неизвестностью? И Костя может утаить, не сказать: раз Николай не хочет, чтобы его искали, мог попросить друга молчать. Одна была надежда у Валентины — на давнюю свою дружбу с ребятами, на их привычку ничего не утаивать от нее. Не утеряла же она этой связи за два с немногим месяца, что перестала быть у них классным руководителем!

Дети пробегали мимо нее, здоровались приветливо и радостно, а Кости все не было… Наконец показался и он, в спортивной куртке на вате, в клетчатой кепке, в которых ходил осенью и зимой. Уже по тому, как, завидев ее, нерешительно придержал шаг, поняла Валентина: все в порядке. Знает о Коле. Иначе с чего бы ему смущаться Валентины?

— Он у тебя ночевал, Костя? — спросила, не дав юноше опомниться. — Я так и сказала Нине Стефановне: не надо искать, он у тебя.

— У меня, — растерянно кивнул головой Костя.

— Уехал на стройку автобусом? От вас ходит же рейсовый.

— Автобусом.

— Ну, вот и славно, — обрадовалась Валентина. — Я смотрю, ляховские пришли, тебя нет. Думаю, провожает Колю, наверное… Иди занимайся. Я так и скажу Нине Стефановне, чтобы не беспокоилась, ждала от Коли вестей. Может, сам приедет, когда устроится.

— Сказал, что приедет. — Чувствовалось, Костя рад был этому разговору, освободившему его от необходимости хранить неприятную тайну, от возможного объяснения с матерью Николая… С плеч Валентины словно пуды свалились, все же была ее вина, была! Пусть она не отвечает за класс официально, в душе она всегда будет чувствовать себя ответственной за каждого ученика, за всех своих ребят.

— Ну что ж, пусть будет так, — сказала, выслушав ее доводы, Тамара Егоровна. — Тащить Колю домой с милицией было бы не только нелепо, но чревато последствиями. Капустин, конечно, поднимет шум… Ничего, перетерпим, шум нашего уважаемого завроно нам не в новинку. Кстати, ваш Огурцов сегодня отвечал по географии неплохо. Но вроде боится чего-то…

— Я ошиблась, Тамара Егоровна, он не приниженный, — задумчиво проговорила Валентина. — Есть в нем чувство достоинства, может быть, в самом зачатке, но есть… Вообще, с ним непросто. В мечтах, как и все дети, наивен — украсить новогоднюю елку, надеть на нее звезду. И способен надерзить учителю. Робко, испуганно отзывается на малейшую ласку и безразличен к своим товарищам по классу, к мнению коллектива… Все-таки нужен разговор с отцом. Возможно, сегодня, у меня три урока…

Освободившись от занятий, она тут же позвонила Огурцову на завод:

— Григорий Семенович, вы могли бы уделить мне полчаса? Да, все по тому же вопросу. Можете? Сейчас приду.

Она взяла с собой тетрадь Ромы, ту, с нарисованной новогодней елкой. Пусть отец посмотрит, прочтет. Говорить ли ему о случае с Аллой Семеновной? Там будет видно… Прежде чем войти в кабинет Огурцова, чуть помедлила у двери. Этот человек вправе спросить ее: «Что вы ко мне пристаете, чего хотите от меня? Сами видите, у сына все есть. В семье порядок. Какие могут быть претензии?» Бывало же, спрашивали. И не скажешь ведь, не докажешь, что учителю иногда открываются в ребенке такие черты, о которых родители не подозревают, от которых он сам не в силах избавиться, все корни — в семье. Мальчику плохо, как помочь, каким образом? В юности Валентина легко решала эти вопросы, порой, верно, слишком в лоб… И сейчас, не так ли? Возможно, лучше было бы не пойти! Что-то жило в ней, какое-то негасимое чувство сопереживания, скорей инстинктивное, чем идущее от разума: видя страдающего ребенка, она глубоко страдала сама. И стремилась защитить, оградить его от боли всеми силами сердца. Как матери ближе всего больное, неудачливое дитя, так и Валентина всей душой привязывалась к тем, кому было трудно, плохо.

Дверь открылась, из нее, один за другим, вышли несколько человек. Валентина, пропустив их, ступила через порог кабинета.

— Проходите, прошу! — приветствовал