Нетелефонный разговор - Михаил Танич

А вы поглядите, как я одет! Джинсики, маечка или свитерок, причесочка бандитская, перстень, цепь на шее. Такой подросток Ди Каприо, год рождения 1923-й. А сверху – не пальто от какого-нибудь Армани или, еще лучше, на меху от нашего портного Рабиновича (человек, уважающий себя даже больше, чем его другие уважают), а студенческая пуховка «Рибок», не новая – ну, Ди Каприо или даже его младший брат. А может, я спутал Ди Каприо и Аль Капоне?

Это я в ответе за то, что обе мои дочери не больно преуспели в жизни при наличии просто явных, от Бога, способностей – у одной к музыке, а у другой к художеству. Ну, как я не настоял, не заставил силой их учиться и победить свое хиппство, когда ничего не надо, кроме фенечек, и все по фигу! Это что, их вина? Только моя – ведь я у нас считаюсь не только самым старшим, но и самым разумным. Сбавьте еще один балл.

А сам-то я, правильно ли я прожил, держась за юбку пусть и любимой жены, дома, в пенатах, на диванчике с книжечкой? Другие на байдарках опрокидывались в горные речки, ноги ломали, ходили на кабана в Алтайском предгорье, ставили паруса на яхтах в Средиземном море, взбирались на Эверест. Я ведь не подкаблучник, не страдатель по женской ласке, я мужик – именно тот бродяга с котомкой, которому «кроме свежевымытой сорочки», да и ее-то, свежевымытую, не надо! Я – Челкаш, я – Жак Кусто, я – солдат Иван Чонкин, я – Веничка Ерофеев! Почему же я позволил своему гороскопу (Дева) и обстоятельствам навязать мне совсем другую жизнь? Значит, нет, не бродяга, а: «Лидочка, подай-ка котлетку с жареной картошечкой». Вот и бляшки в сосудах, и шагреневая кожа моей судьбы сузилась почти до полного отсутствия. Тут можно бы снять два балла, но уже не с чего снимать!

Стихи мне приносят и песни в записях почти каждый день. Кто – просто на оценку, а кто и с корыстью, чтобы помог. Раньше отзывался, напутствовал, даже помогал, как мог, а теперь с порога отправляю. Говорю: пробивайтесь, как сможете, но во-первых, это пока еще плохо, а потом знайте: пробиться трудно и все места давно заняты! Ну и зачем им знать это? А если бы так Блок и Городецкий ответили Сергею Есенину? Конечно, как правило, все у них на самом деле слабо и беспомощно, но человек-то – он человек, надеется. Вот тот, из лагеря, пишет: «Из всех людей на свете я выбрал Вас – Вы единственный имеете сердце мне помочь». (Это что без вины за убийство срок мотает.)

Радуюсь ли я, по-настоящему, искренне, чужим удачам в песне? Отвечу, как ответил когда-то Оксане Пушкиной в интервью по телевидению.

Вопрос: – Михаил Исаевич, вы знаете, у актеров, у спортсменов тоже, существует профессиональная ревность друг к другу. А вот в вашей среде это тоже есть?

– Что вы! Мы рады успехам другого, как своим собственным!

– Кого тогда вы могли бы назвать, кто так же успешно работает в песне?

– Никого!

Вот вам последний компромат, который я нарыл на себя. Мог бы еще и еще, да стоит ли? И так ясно, что не ангел. А баллов уже просто не с чего сбрасывать. Пощадите.

Вот и рассказана еще одна жизнь. Не знаю – зачем? Может быть, для внуков. Для вас – еще одна, а для меня – моя, единственная, не та, что могла быть, а та, которая была. Была и почти что прошла. Вот лежит стеклянный флакончик с нитроглицерином и, когда прижмет, протягивает мне руку и переводит, как по тому – помните? – висячему Лидочкиному мосту через Волгу, сюда, обратно.

И продолжается жизнь. И я думаю, что никому я не враг, никакому народу и ни одному человеку. Ни об одном, которого видел глаза в глаза, не подумал, что это – враг. Разве что по запарке, когда очень уж мешали забить гол, так ведь тоже понимал, что это несерьезно.

Я немножко выдумал себя как большого футболиста, ни в каких серьезных командах я не играл, но навсегда во мне – сами мгновения, когда забивается гол, это ощущение сохранилось и в жизни, и в работе. Забить!

Может быть, я выдумал себя и как большого писателя, хоть и знаю всем и себе цену. Но когда слышу, как вы поете мои песни, совсем не ведая, что они мои, по-собачьи скулит от радости мое сердце.

Это у жизни – один конец, а у книжек – сколько угодно.

Ну, отпустил меня Склиф с призраком надежды – вроде как полегчало. И знали они, конечно знали, что это самообман. Чудес не бывает.

Едва успело ТВ-6 снять о нас с Лидочкой получасовку «Даже звезды не выше любви», как потребовалась еще одна съемка – в кардиологическом госпитале им. Вишневского: а что там у меня в сердце действительно происходит?

А происходит там безобразие: ствол, откуда снабжается кровью сердце, закрыт на восемьдесят процентов бляшкой. И струйка жизни моей тоньше иголки для пришивания пуговиц, и за саму мою жизнь никто не даст и пачки сигарет «Мальборо».

В ней, в этой бляшке, твердой, как пепельница, – и весь футбол, и Первый Белорусский фронт, и ночные разговоры со следователем Ланцовым, и карцеры, и все триста съеденных любимых пирожных «Наполеон» с заварным кремом, и разногласия наши с самой дорогой мне женщиной Лидочкой. Такая, по расшифровке, встала поперек сердца запруда! Вот и решайте, говорят, жить вам или не жить… А между жить и не жить – предстоит операция на остановленном сердце с риском не запустить его снова после риска.

Попробуем жить, говорю, а у самого коленки дрожат. А как иначе?

Помните, я думаю, что все героические поступки совершаются по недопониманию?

Отделение кардиохирургии – это куда суровее, чем кардиология, в которой еще готовятся к прыжку с парашютом. Здесь уже без парашюта!