Нетелефонный разговор - Михаил Танич

Мы живем в другое время. Так считается. А мне кажется, что в то же самое. Ну и что с того, что можно послать на хуй участкового милиционера (попробуй пошли!), что можно купить завезенные челноками дешевые турецкие кроссовки, что в желтых изданиях публикуются фотографии задницы, сделанные даже не в замочную скважину. Хозяева у нашего времени остались те же, энергичные люди из партийных. Другие фамилии? Нет, даже и фамилии те же. И Егор Кузьмич Лигачев, вырубивший виноградники, открывает первое заседание новой путинской Думы. Вписался – не обоссался.

Нет, меняется не время – ведь и при пустых прилавках мы ухитрялись не голодать – меняемся мы! Все больше как бы разрешено, но годы оставляют нам все меньше степеней свободы. Уже я не побегу в ночь в очередь – взглянуть на Джоконду, не то что не убегу в Израиль. Мое неучастие во всеобщем бунте или всеобщем ликовании стало теперь тотальным, глухим. Кстати, я и слышать стал плохо. Дело катится к слуховому аппарату. А как докатится, что же, все, подводи черту под прошлым и под будущим.

Но как-то удалось мне прожить в иллюзии почти полной независимости от властей предержащих. Один раз всего я присутствовал на предвыборном собрании Союза советских писателей, в котором состоял, да и состою, много лет. Никогда не забуду этой комедии. Я знал, что все уже решено, расписано поминутно, кого оставят, кого вычеркнут в списках. Но когда утверждали регламент: «Докладчику Сергею Владимировичу Михалкову – полтора часа»… – вякнул со своего левого фланга: «Час!» И поднялась легкая суета недоумения.

Я сидел, довольный собой, выскочка, сторонний свидетель больших свершений в своей организации. Организации ничего не стоило смести меня, легко, как пешку с доски. Вышел на трибуну докладчик и с присущим ему талантом, еще до того, как разложил бумаги для зачтения, глянул на меня, одинокого идиота, и сказал:

– П-полтора ч-часа, по-отому что я з-заикаюсь!

Я читал письма Александра Вертинского, растерянные – домой, с гастролей, и унизительные – начальству. Какая жалкая судьба великого русского артиста, запряженного долгом кормить семью, ни разу не упомянутого в газетной рецензии даже на далеких морозных задворках: была команда – не замечать. Три тысячи концертов спел он, простуженный и счастливый тем, что хоть разрешают работать. Напел-таки детям на дачу под Москвой. А дочка Настя мечтала спать в пионерском галстуке, когда ее примут в пионеры.

И это человек, привыкший общаться в эмиграции с Шаляпиным и Марлен Дитрих, настоящий патриот Родины, которая как могла унизила своего выдающегося сына. Она еще поставит ему памятник, но не надо мне такого патриотизма и такого унижения!

Я, конечно, был пионером, носил красный галстук и знал тогда, что означают три его угла. Но дальше моя партийная карьера засбоила, и жизнь отодвинула этого мальчика на обочину до того больно, что для меня, уже автора книг и известных песен, стало невозможно, вот как все пишущие, принести или даже послать в журнал свои стихотворения. Я знал и знаю: я – сторонний человек и тем, и нынешним.

Однажды все-таки я дал слабину и пришел в «Новый мир» со стихами. Я не сам пришел – Женя Винокуров, мой товарищ, ведавший в журнале поэзией, пригласил. Я принес, помню, 10 стихотворений. Женя выбрал шесть, аккуратно сложил их в корочку, поставил в шкаф и предупредил:

– Сам понимаешь, придется подождать – до десятого номера все запланировано. – И мы перешли на светские воспоминания о наших кисловодских прогулках.

Я ничего не дождался и продолжал выписывать «Новый мир». Давно уже нет Жени Винокурова, но стойко живет во мне этот запретительный знак – кирпич: «Журнал. Прохода нет».

Это было в каком-то году. Неважно в каком. Мы договорились, что точность для нас не главное. Можно было бы поднять подшивки, позвонить кому-то из памятливых друзей и справиться, когда и на каком «Аполлоне», облетевшем Луну, случилась авария, и какая в точности авария, и по чьей вине, но не станем этого делать. Суть – в другом.

В самый разгар перетягивания космического каната (то наша потянет, то мы попятимся!) американцы добрались до Луны, и нашему Хозяину ничего другого не оставалось, как посадить свой звездолет на Солнце. В результате такой мысли родился знаменитый анекдот: «Будем садиться ночью».

Или садиться ночью, пока на солнце прохладно, или набрать в рот воды и молчать об успехах другой космической державы.

Но люди-то, люди, если и не народ, то население, все видят, слушают радио сквозь глушилки, понимают, что к чему на самом деле. Глупейшее дело (а они считали, что умнейшее!) – обманывать своих – самообман!

Так вот, люди, вся страна, весь мир по-человечески переживали трагическую ситуацию с кораблем «Аполло»: долетят ли наши земные братья домой? И всей душой желали полковнику Борману приводниться или приземлиться живым. А я, по характеру чуткий, как барометр, взялся за перо и, как мне казалось, послал свое «Ау!» в далекий космос. Абстрактный гуманист!

Я никогда не соврал в стихах, был взволнован и искренен и на этот раз.

Но как донести до американцев, что все мы, и наши правители, разделяем их тревогу: долетят – не долетят? Единственный способ – напечатать стихотворение на первой полосе одной из двух больших наших газет – их было всего две: «Известия» и «Правда». Я выбрал «Правду» – ее, мне казалось, читает даже сам полковник Борман!

Было воскресенье. Пасмурный денек. «Аполлон» без связи, кажется, с Землей заглатывал свои межпланетные километры. Я в троллейбусе пробирался сквозь Москву на улицу «Правды» в надежде наконец-то приземлиться со своим стихотворением на первую полосу партийной официальной газеты.

Представился милиционеру на входе. Он не реагировал на фамилию. Сказал, что выходной день и никого в редакции нет.

– Не может быть! – сказал я. – Должен быть дежурный.

– Никого нет! – сказал шлагбаум.

– Соедините меня с дежурным! – сказал я.

И шлагбаум как бы поднялся – милиционер набрал внутренний телефон.

– Это поэт Танич.

– Как-как?

– Михаил Танич. Член Союза писателей. (Меня не знает – Союз-то знает!)

– По какому вопросу?

– Принес стихотворение – отклик на полет «Аполлона» к Луне.

Короткая пауза.

– По этому поводу мы выступать не собираемся.

И, поблагодарив за внимание, повесил трубку.

Написал я об этом мелком случае из жизни, чтобы добавить еще одну черточку к характеристике двадцатого века, а вовсе не затем, чтобы вы подумали обо мне: какой дурак!