Нетелефонный разговор - Михаил Танич

Пишу, пишу, пишу, перечитать некогда. Перечитал и задумался: какой-то все же другой человек – герой этой книги, я и не я. Не дорос до откровенности, не исповедь написал, а картинки с выставки. А ведь крещеный, не имею права на лукавство.

Да нет, не соврал нигде в книжке, но и шторкой душу как бы занавесил, дальше, мол, никому проезда нет – кирпич. Дальше – мое дело. Так еще вопрос: хорошо ли вообще заголяться, существует ведь и предел открытости – не ходим же мы голые!

Ну вот, едва захотелось счет, счетик себе предъявить, как тут же нашел оправдание. Нет-нет, не хватает мне все же откровенности, открытости, распахнутости. С виду-то, на миру, кажусь человеком, что называется, без тыльной мысли, а она во мне завсегда присутствует: зачем больше-то?

И хотя человек я добрый, но денег не раздаю, никого не облагодетельствовал, редко кому помог, с кулаками ни на чью защиту не бросаюсь, последнего не прокутил. Теперь какие уж у меня кулаки, но и когда сильным был, тоже всегда бывал себе на уме. Недостаток? Конечно. Каюсь? Да нет, таким, видно, Бог сотворил. Впрочем, может быть, это и грех.

Еще живет во мне не то чтобы завистник на чужое, я даже могу себе позволить порадоваться чужим успехам в творчестве и не воспринимаю чью-то удачу как свою неудачу. Но вот с восхищением и радостью трижды прочитав первую книгу Володи Войновича про солдата Чонкина (ни одну другую книгу не перечитывал дважды), остался равнодушным к последующим произведениям своего бывшего товарища. Нашел, нашел-таки много промашек, больших и маленьких, и всегда, независимо от себя, имею что сказать не за, а против.

Хорошо, когда претензии обращены к себе любимому (по инерции я и себе спуску не даю), а у других все же благороднее отмечать достоинства. Грех ли мое критическое высокомерие? Едва ли. Но и к лучшим чертам человеческого характера не принадлежит. Добрый-добрый, а вот и злой.

Женщины. До конца ли откровенен я, когда касаюсь этой темы? Вы и сами понимаете, наверное, что нет. Мог бы еще и еще что-то вспомнить, ведь не каменный, а живой, да и «любовь бывает долгою, а жизнь еще длинней» (себя цитирую, кого же еще?). Но кто просил меня распускать язык? Ведь любовь – тайна собственности двоих людей, по крайней мере. И я не имею доверенности рассказывать про это. И так думаю, что позволил себе лишнего, назвав какие-то невымышленные имена.

Посмотрел по ТВ-6 получасовой фильм про нашу с Лидой любовь, открывший большой новый цикл передач «Про любовь», сделанный молодыми девочками Наташей Шевченко и Таней Семкив. Они долго нас расспрашивали, а сделали, разумеется, свою версию. А как иначе – художники ведь!

Снимали меня больного, толстого, рыхлого (не токмо телом, но и духом), предоперационного. Вякал я чего-то невпопад. Больно себе не понравился, что бывает со мной редко – вот вам еще один мой недостаток! И очень понравилась мне и авторам, и, надеюсь, зрителям, моя Лидочка с ее как бы наивностью, но и с неубывающей женской красотой. Она возвышенно рассказывала о своей любви, естественно, как птица, летала в воспоминаниях. А потом я неуклюже ломал воздушный ее замок, наподобие пресловутого слона в посудной лавке: да что вы, говорил я, вы бы кого помоложе расспрашивали о любви, а мы уж сорок четыре года вместе, медовый месяц подходит к концу – я все же признавал наш долгий медовый месяц!

Разумеется, можно было изваять из наших интервью совсем иной смысл и иной фильм, но все, что в нем есть, я же наговорил им! Бестрепетной душой на холодном глазу уставшего от жизни, но самоуверенного человека, которого любить нельзя. И как же она любит меня, такого, и в фильме, и в жизни. Значит, герой фильма, может быть, и хороший человек?

Есть у меня и другие слабости: сторонюсь общества как такового, выдохся мячик, прокололся. Прячусь от тусовок и публичности, хотя дома у меня редкий день и в Москве, и в Юрмале обходится без гостей, по делу или без дела объявившихся у нас на кухне: так устроена квартира, что другого места для рандеву не имеется.

И что, я никогда не слукавил, никогда не словчил, ни единожды не солгал людям, Лиде или не утаил чего от Господа? Да нет же, лишнее даже говорить – не ангел! Но и опять, и разоблачая секреты фокусов моей жизни, стою не перед Богом, а перед зеркалом серии «Мой двадцатый век», отражаясь в нем в профиль и анфас, какой есть. Но шторка и сейчас имеет место быть – души в зеркале не отражаются.

И, видно, такой уж я человеческий тип – насколько открыт, настолько и закрыт, и лучше, а вернее, иначе быть не умею. Ни вины моей, ни беды здесь нет. Свойство характера: я с вами и не с вами. Один мелкой суеты эстрадный фигурант сказал обо мне другому: «Танич – не наш человек!» Правда, Паша, не ваш. Не ваш и ничей.

Вот часто говорю, что никому не помогаю пробиться. А недавно отметил у одного молодого способности, свел его с музыкантами, и он уже на ходу. Позвонил он моей жене как-то совсем недавно, после операции, и прочел эпиграмму своего сочинения, мы запомнили. Без разрешения публикую:

Простите нам, ему и мне, живую непринужденность лесоповаловской лексики.

Кого-то манит даль и высь впереди. Непонятных мне горновосходителей и утопленников-мореходов. А вообще, нас, человеков, постоянно влечет в прошлое. Особенно в годах, когда впереди уже почти ничего не остается. И оглянувшись назад, в свои годов этак за пятьдесят, увидел я, что вполне гол и нищ. И кроме государственной квартиры и пары пиджаков, ничего «не накопили строчки» – ну, плюс минимальный автомобиль «Жигули» красного цвета. А ведь, согласно народной мудрости человек должен посадить дерево, ну и так далее.

И прогуливаясь и год, и другой по Рижскому взморью, в Юрмале, влюбились мы с Лидушкой в эту райскую с поправкой на прохладу землю и дерево свое решили посадить именно здесь, а не в какой-нибудь Малаховке.

Было у меня (как и набежало, не знаю) тысяч двадцать пять советских, твердых тогда рубликов – сумма явно недостаточная для покупки серьезного дома, а так, для домика. И мы такой нашли – по вкусу и по деньгам. Бунгало постройки шестидесятых годов, двенадцать соток, яблони и маленький лесной пруд с карасями. Что еще требуется? Требуется стишок.

И вот сижу я у камина, и гляжу – куда? Назад. Что у меня там было? Все было, а ничего не было. До тридцати трех, как Илья Муромец, сидел я на печи. Печь была ни к черту – советская печь: война и тюрьма плюс поражение в правах. А теперь у меня – свой домик, любимая жена (то есть она же и любовница), несметное количество яблок в августе, некому раздать: друзья далеко, в Москве и в Америке. Письменный стол, полнейшая муравьиная тишина, слышно, как летают пчелы, опыляя мои яблони. И где-то вдали прошумит электричка, а чуть дальше бьется в песчаный пологий берег балтийский свинцовый прибой.