Библиотека географа - Джон Фасман

Она засмеялась — да так, что расплескала свой эль.

— Точно. Во всяком случае, мой отец тешит себя этой мыслью. У матери же перемешались скандинавская, шотландская и ирландская кровь, что типично для американки со Среднего Запада. Возможно, у нее есть еще и капля-другая иной крови, но в этническом отношении это не представляет интереса.

— У вас дружная семья?

— Я очень близка с матерью. Она живет одна в пригороде Чикаго. В Шаумбурге — если это вам что-нибудь говорит. — Я покачал головой. — Собственно, мне нечего к этому прибавить. Что касается отца, то я вижусь с ним от случая к случаю: и чем реже, тем лучше. Он, видите ли, сбежал от нас с какой-то женщиной, когда мне было шесть лет. Потом бросил ее и нашел другую. И этих самых «других» у него было превеликое множество. А теперь он живет во Флориде, в маленьком бунгало рядом с гольф-клубом, в баре которого можно выпивать чуть ли не круглосуточно. Он терпеть не может холод, поэтому в наши края почти не выбирается. Вот еще по какой причине мне нравится жить в Линкольне.

Пока она говорила, принесли заказанные нами блюда. Она впилась зубами в пастуший пирог с такой жадностью, словно не ела несколько дней. Должно быть, я наблюдал за ней более пристально, нежели это дозволяется правилами приличия, поскольку она смутилась, вытерла с подбородка жир и стала оглядывать свою одежду в поисках пятен.

— У вас все в порядке, не волнуйтесь. Просто мне нравятся девушки, которые едят с аппетитом.

— Благодарю. Должно быть, я и впрямь одна из таких… любительниц хорошо покушать.

— Ох, извините… Я ничего такого не имел в виду… Просто…

Она снова засмеялась, отметая мои извинения.

— Я знаю: вы не хотели меня обидеть. Ну а сами-то вы что собой представляете? Пока что я знаю только, что вы полукровка из Бруклина. Может, расскажете что-нибудь еще?

— Что ж, коли мы заговорили о семьях, мой отец живет в Индианаполисе, откуда он родом. Родители расстались, когда мне было двенадцать. Мама осталась в Бруклине, в том самом доме, где росла и воспитывалась. Это довольно большой трехэтажный особняк, и она часто говорит о том, что было бы неплохо сдать в аренду два нижних этажа. Но я лично думаю, что она хочет передать дом моему брату и его семье.

— Bay! Дом, где обитают три поколения, — редкость для Штатов. Да и для Нью-Йорка тоже.

— Да, в нашей семье не особенно любят менять место обитания.

— Неужели никто не путешествует?

— Не могу сказать, чтобы у кого-то из нас была склонность к дальним странствиям. Впрочем, родители свозили-таки нас с братом в Лондон, когда мы были детьми. Кроме того, мама изредка ездит в Голландию и Ирландию, чтобы навестить родственников. Отец же говорит, что чувствует себя не в своей тарелке, как только оказывается к востоку от Кливленда или к западу от Омахи.

— Что ж, это достаточно обширная территория… — Ханна постучала пальцами по столешнице. — А сколько вам лет?

— А сколько бы вы мне дали?

— Ну, не знаю. Двадцать семь? Двадцать восемь?

Я откинулся на спинку красной ресторанной скамьи в стиле наугахайд.

— Вы даже не представляете, до чего мне обидно это слышать. Мне только что исполнилось двадцать три.

Ханна приложила ладошку ко рту; глаза расширились и засверкали, отражая пламя горевших на соседних столиках свечей.

— Бог мой! Дитя. Совершенное дитя. Я просто не могу поверить! Я, конечно, встречалась с парнями младше меня, но этот случай беспрецедентный. Такое чувство, будто я похитила младенца из колыбели.

Я вспыхнул. Неужели она намекнула, что мы с ней вроде как встречаемся?

— Ну почему? Могу я спросить…

— Меня? О возрасте? Да я уже через вершину холма перевалила. Как говорится, с ярмарки еду. Так что теперь это даже не предмет для глупых рождественских шуток. Похоже, для вас даже двадцатишестилетняя не хороша? Ну так вот: мне тридцать один.

Я ничего не сказал, хотя в ретроспективе молчание было даже хуже обычных в таких случаях фальшивых заверений. Но я слишком хорошо помнил день рождения своей матери, когда ей исполнилось двадцать восемь. Что ни говори, тридцать один — это возраст взрослого, очень взрослого человека.

— Я никогда не встречался с женщинами в таком возрасте… Я ходил в колледж, и у нас просто не было… — Пропасть между нами становилась все глубже, а мое лицо все сильнее наливалось краской.

— Ну ладно. Хватит краснеть. Лучше прогуляйтесь в бар и попросите добавить мне в пиво капельку местной настойки «Постум». Тогда я успокоюсь и снова приду в норму. Не сомневайтесь.

Обычно у меня не получается непринужденного разговора с людьми, особенно с женщинами, тем более если они мне нравятся. Но наша беседа с Ханной развивалась вполне успешно, и чем легче мне становилось с ней разговаривать, тем выше, казалось, поднимались мои шансы. Мир вокруг обретал все более яркие краски и представлялся мне приятным для обитания местом.

Я пустился с ней в откровения. Сказал, что после университета не знал, чем заняться и как жить дальше. Она сообщила, что у нее были аналогичные проблемы. Прежде чем переехать в Линкольн, она жила в Бостоне, где преподавала английский язык, пела в паре-тройке хоров и вела «легкомысленную и несколько беспорядочную жизнь, характерную для одинокой и в меру привлекательной молодой женщины, поселившейся в университетском городе». Она переехала в Линкольн, узнав об открывшейся в Академии Талкотта вакансии и почувствовав, что пора сматываться из большого города. Далее она сказала, что здешнее существование приносит ей «скорее удовлетворение, нежели счастье». Затем задалась вопросом, не является ли сие неким дефектом ее бытия или к этому просто нужно приспособиться. Я ответил, что не знаю.

— Разумеется, не знаете. В вашем юном возрасте вам только-только начали отпускать пиво. Кстати о пиве. — Она показала мне свой пустой стакан. — Принесите такого же. И не вздумайте вернуться к этому столику с «Будвайзером» или чем-то вроде него, а также с какими-нибудь жестянками. Если я увижу хоть что-нибудь в этом роде, то сразу же уйду отсюда.

Мы проговорили еще пару часов, употребив соответствующее этому времени количество пива, прежде чем она спросила, который час. Я поднялся с места, чтобы взглянуть на висевшие над стойкой бара часы, и увидел сидевшего там на высоком табурете человека, показавшегося мне знакомым. У него было доброе, обветренное морем лицо, голубые глаза и седая борода. Он носил типичную для университетского профессора одежду, которой, впрочем, недоставало формы и цвета (иначе говоря, она была мешковатой и какого-то блеклого коричнево-бежевого оттенка). Я не мог сказать, где именно его видел, но был уверен, что встречал раньше.

Вернувшись, я указал на него Ханне, предположив, что он из Линкольна и Ханна его знает. Когда она оглянулась, оказалось, что он смотрит на наш столик. Ханна быстро отвернулась, не успев скрыть проступившего на лице шока и ужаса.