Я признаюсь - Анна Гавальда

Поскольку ее губы тоже постепенно почернели, я сделал вывод, что под ногтями у нее не грязь, а тушь. Возможно, китайская. Да, именно китайская. Большой блокнот на пружине вместо планшета и отвратительный распахнутый пенал лежали под окном. Посреди всего этого разлада она выглядела очень даже целостной. Эта, по крайней мере, нашла себе подходящего гуру.

Ладно.

В туалет.

Я потревожил всю честную компанию и пошел опорожниться.

Закончив омовения, не вытерев руки и замочив штаны (в этом закутке так тесно и грязно), я распахнул дверь туалета и на́ тебе – угодил ею прямо в бедро моей бомбической красотки.

Красавчик Джо, возвращение.

Я извинился, она меня проигнорировала, она шла в вагон-ресторан, я последовал за ней.

Она читала чушь собачью, но была слишком соблазнительна, так что я начал большую игру.

А когда такой милый мальчик, как я, воспитанный очень женственной мамой и феминистски настроенным папой, способный признать аромат от «Диор», собственные ошибки и южный говор жительницы Ниццы, к тому же возвращающийся после трех дней на берегу океана, когда такой милый мальчик начинает большую игру, то уж поверьте, любая красотка сдастся в два счета.

Ну то есть, конечно, не совсем в два счета, нет. Не будем врать. Пришлось вложиться и деньгами (те, кому известны цены в буфете скоростного поезда, посочувствуют мне), и собственной персоной (пусть посочувствуют снова). Да, пусть посочувствуют, потому что поплясать мне перед ней пришлось не на шутку. И дай-ка я тебя похвалю, и о книжке твоей идиотской поговорю, и признания твои выслушаю об этой маленькой девочке, живущей у тебя внутри, которую тебе для начала надо утешить, если ты больше не хочешь быть идеальной добычей всяких манипуляторов и эни, и…

– Эни, это кто, прости?

– Нарциссические извращенцы.

– А, ну да…

…и дай-ка я еще тебе положу, и пусть твоя внутренняя малышка выберет, как всегда, самые дорогие пирожные, и я не посмею, конечно, достать купоны на еду, чтобы не выглядеть жмотом, и дай-ка я комплиментами тебя осыплю, и развеселю, и рассмешу, и растрогаю до слез (да, моя мама умерла в Рождество, и да, как видишь, я ездил на ее могилу… да, это печально… да, я принес ей сирени… она ее обожала… да, сирень быстро вянет, но важен сам жест… да, ты и правда очень глупа, но до чего ж хороша, и да, я правда очень глуп, но до чего ж хорош), и дай-ка я коснусь твоей руки, и дай-ка уберу с лица прядь волос тебе за ушко, и пусть я буду выглядеть от тебя без ума и даже заикаться стану, да-да, от избытка чувств, представляешь? Но… Так получается, это ты мною манипулируешь, что ли?! Погоди-ка, тут я уже совсем теряю голову… Скажи-ка, не одолжишь ли ты мне свою книгу, чтобы помочь мне справиться с этой ситуацией? Ладно… Давай. Если мы когда-нибудь поженимся, ты включишь ее в свое приданое, договорились? Как же ты красива… Да, кстати, как же тебя зовут? Жюстина? Как героиню маркиза де Сада? Нет-нет. Ничего. Как ты красива, Жюстина. Ты идешь? Пойдем? Нет-нет, не ко мне, не прямо сейчас, на свои места.

А почему ты остановилась?

Что? Тебе надо позвонить? Кому? В бутик свадебных товаров? Нет, твоему парню.

А?

Твоему парню.

А, ладно. Ну что ж, так я пойду, ага. Но ты мне все-таки оставишь свой номер телефона, принцесса? Мы бы могли… Мы бы могли остаться друзьями.

Fuck.

Я вернулся на свое место с тем же чувством, что испытал вчера во время отлива: прополосканный, оглушенный, истасканный волнами; поджавши хвост и со старостью на плечах.

Черт… она была чертовски хорошо сложена.

И потом, мне так хотелось ласки…

Особенно сегодня вечером…

Ведь это все-таки моя невеста вышла замуж за другого, черт.

Моя делакруашная пьета́ заснула.

Я сел напротив и стал ее разглядывать против света.

Она напомнила мне Лисбет Саландер, героиню «Миллениума».

Она изуродовала себя, как большая, всеми этими своими прибамбасами и целым арсеналом артистической личности панко-готического толка, но во сне выглядела сущим ребенком.

Маленькая спящая куколка. Мечта эни.

Я пробовал мысленно ее отретушировать. Я отмыл ее, снял пирсинг, заклепки, смыл краску с волос, постриг, раздел, одел, свел с нее татуировки и намазал руки кремом.

Я сделал для нее подрамник, натянул свой холст и облизал кончик кисти, прежде чем обмакнуть ее в краску.

Я раскаивался.

О-ля-ля. Черт-те что.

А та, другая фифа все еще не вернулась. Она ему обо мне, что ли, рассказывает или как?

Там-да-да-дам! Красавчик Джо, реванш.

Знаешь, зая, я только что встретила одного человека, и мне, правда, надо поговорить с тобой об этом, потому что моя внутренняя малышка Жужу страшно боится снова потерять себя, и…

Или же она рассказывала обо мне одной из своих ниццких подружек… Да нет же, вот честное слово… Вот так, прямо в вагоне-ресторане… Ну да, там, где на стене висит дефибриллятор… Ну да… Ну да, говорю же тебе… Парижский красавчик… С золотой кредитной картой, в белой рубашке, весь загорелый… Да еще и сирота, представь? Знаешь, типа… Он такой горячий, прям чуть там не кончил… Многообещающе, скажи? Хи-хи-хи… Чего? Дала ли я ему свой мобильный? Ты с ума сошла… Парижане – все равно что лепешки из нутовой муки, их едят кончиками пальцев… Хи-хи-хи.

Хи-хи-хи. Убаюкиваемый нескончаемым потоком собственной глупости, я заснул.

– Мусье! Мусье! Плямо сичас, надо виходить! Поля на виход! Иначе отплавишься в депо на севелный вокзал, да.

Какой-то сенегальский стрелок[80] (нет, беру свои слова обратно, просто негр в коричневой форме и красной пилотке, уборщик, но я не знаю, как об этом сказать, чтобы не выглядеть маленьким белым расистом) (допустим, кузен милашки Лили, приехавшей из Сомали) (с точки зрения политкорректности, так, наверное, не лучше, зато позволяет мне ненароком упомянуть песню Пьера Перре[81], которого так сильно любила моя мать, познакомившая с его творчеством не одно поколение детей в том возрасте, когда учительница всегда права и все усваивается сердцем).

Ладно. Исправляюсь:

– Мсье, мсье… просыпайтесь. Вы прибыли в Париж.

Ох, как же мне было плохо. Ох, как же мне было холодно. Ох, как же тут было темно. И, ох, как же я был одинок в этом призрачном семейном отсеке.