Финно-угорские этнографические исследования в России - А.Е Загребин

выйти из многовековой опеки шведской короны, посте­пенно обросла поддержкой образованной части общества, мечтавшей о построении собственного государства. В этом контексте, поляризированное финляндское общество остро нуждалось в консолидиру­ющей идее, способной объединить шведско-язычную элиту и соб­ственно финский народ в единую нацию. Местные дворяне и бюрге­ры, еще так недавно гордившиеся своим шведским или немецким происхождением, в новых условиях были готовы идти на сближение с «мужиками», но им необходимо было некое переходное звено, ро­мантизировавшее их патриотические устремления. Таким звеном могла стать древняя мифологизированная в Калевальских рунах исто­рия финского народа и его не менее загадочное происхождение и язык, столь отличный от всей германо-скандинавской Северной Евро­пы. Установление исторического прошлого финнов, их культурных связей с соседними и родственными народами, стало делом чести для финляндских историков и лингвистов, порученным им обществом. Правда и само общество нужно было еще серьезно подготовить к восприятию данной информации.

События русско-шведской войны (1808-1809 гг.) и образование финляндской автономии, всколыхнули, казалось бы, давно погружен­ную в полудрему финляндскую элиту, вынужденную искать свое место в новых политических условиях. Имперские власти, заинтересован­ные в лояльности вновь приобретенного приграничного региона и его отрыве от Швеции, не препятствовали развитию фенноманских идей[18]. Стремление финляндских интеллектуалов преодолеть зависимость от шведской культурной гегемонии хорошо передают слова поэта А. Поппиуса: «Мы желали бы, по крайней мере, показать Швеции, что мы можем обойтись без ее языка и нравов, и даже без ее Тора и Одина, которых она сумела бы более глубоко посеять в нас, если бы менее презирала нас и наш язык, когда была нашей мачехой». Или, как писал его однокашник по университету К.А. Готтлунд: «Разве не стран­но, что целая страна должна учить чужой язык, чтобы получить доступ к самым необходимым для любого народа знаниям? Кто бы поверил, что во всей Финляндии нет ни одной школы, ни одного лицея, ни единого училища, где бы преподавали финский язык или хотя бы зани­мались им? Что все законы и светские книги у нас издаются только на шведском языке и на нем же ведутся все дела — это настолько дико, что сами шведы диву даются и, будучи не в силах поверить, лишь недоумен­но улыбаются, слыша такое». Таким образом, борьба за политическое равноправие финского языка виделась романтиками в качестве началь­ной ступени нациестроительства[19]. В этой связи возникала задача со­здания финского литературного языка, путем всестороннего научного изучения его диалектов, сравнения с ближними и дальними родствен­ными языками. Финский фольклор и устно-поэтическое творчество родственных народов также становились важными элементами воспи­тания национального самосознания. Примечательно, что, находясь в конфликте с властями и живя в эмиграции, теоретик финского роман­тического национализма, историк и публицист А.И. Арвидссон, под­черкивал: «Я уже давно пришел к мысли, что Финляндия под властью России в своем развитии постепенно станет самостоятельным государ­ством. Очевидно, это произойдет только через столетия, но это ближе, чем если бы она оставалась под властью Швеции. Узы со шведами были так стары, что все изнутри стало общим... Здесь же все чужое — язык, обычаи, вера, литература, дух правления. Впервые Финляндию учат управлять собой; это уже говорит о полусамостоятельности...». Другими словами, молодые фенноманы выбрали эволюционный путь развития национального движения, отказавшись от радикальных выс­туплений и сотрудничая с имперской администрацией во благо форми­рующейся нации. Кровавые примеры польских восстаний и венгерской революции продемонстрировали финляндцам перспективность поли­тики «реализма», когда верность императору не препятствовала разра­ботке национальных проектов. Порой сложнее было сломить косность местной аристократии и чиновничества, чем найти понимание в Санкт-Петербурге[20].

В Венгрии идеи национального романтизма опирались, прежде всего, на героические истории периода «обретения родины», средневе­ковой мощи венгерского королевства и трансильванского княжества, и надежду вновь обрести независимость. Кризис в венгерском обществе еще более обозначился в результате разочарования многих радикально настроенных интеллектуалов в «йозефинизме» (1780-1790 гг.) и вскоре последовавшем за ним периоде либеральных реформ (1825-1848 гг.). Правда, в отличие от финнов, у венгров сохранилась многочисленная и влиятельная аристократия, в языковом и этническом отношении со­ставляющая единое целое с простым народом. Однако большая ее часть придерживалась «провенской ориентации», что стало особенно очевидно во время революции[21]. Венгерский народ, испытавший на себе турецкое, а затем австрийское правление, упрямо сохранял свой идентитет, консервируя его в различных проявлениях традиционной культуры, разительно отличавшейся от романо-германского и сла­вянского окружения. В то же время некоторыми наиболее дальновид­ными теоретиками нациестроительства будущая венгерская нация мыс­лилась как союз венгров и невенгров-христиан (хорватов, сербов, ру­мын, русинов и др.), объединяющим фактором для которых должна была стать государственная территория и венгерский язык[22]. Вместе с тем, приоритет языка как консолидирующего средства, специально подчеркивался еще просветителями, как писал об этом Д. Бешшенеи: «Все нации стали образованными лишь благодаря своему родному языку и ни одна — благодаря чужому. Как бы ты назвал нацию, у кото­рой нет своего языка? Никак». Необходимо было только больше уз­нать о своем языке, да и в принципе, о своем народе, происхождение которого пока было туманно.

Культурные и языковые особенности венгров, неоднократно под­черкивавшиеся европейскими путешественниками, не находили науч­ного обоснования по причине не разработанности проблем древней истории, отсутствия достаточного количества достоверных источников и наличия многочисленных версий, уводящих исследователей в необъятные пространства Востока, вплоть до аравийской пустыни, Тибета и Гималайских гор. Особенной популярностью в венгерской историографии пользовались исторические реминисценции к гуннским и скифским древностям, как основе военно-номадической организации времен «Magna Hungária». Этимологические исследования XVII­XVIII вв., свидетельствовавшие о языковом родстве венгров с финна­ми, саамами и пермскими и обско-угорскими народами, вызывали в обществе недоумение, которое выразится в послереволюционной венгерской науке в так называемых «тюрко-угорских войнах». Но, вместе с тем, в Венгрии многие люди науки и литературы находились под впечатлением идей И.Г. Гердера и «Оссиановской концепции», бла­годаря чему в обществе складывается устойчивое понимание ценности народно-поэтического слова и вера в его древние мифологические истоки. Не случайно созданная в 1825 г. Венгерская Академия наук ставила одной из своих первоочередных целей сохранение и развитие венгерского языка, в том числе выяснение его происхождения и связей с другими языками, а также сбор и музеефикация фольклорно-этногра­фических данных. Ослабление влияния Вены в период либеральных реформ возродило среди венгров свободолюбивые настроения, особен­но среди нового поколения венгерской интеллигенции. Будущая «мар­товская молодежь» революции (1848-1849 гг.) — люди свободных про­фессий, служилое и мелкопоместное дворянство — вместе составили корпус романтического сопротивления австрийским и проавстрийским властям. Одновременно с политической борьбой венгерскими учеными разворачивалась работа по поиску и реконструкции своей древней ут­раченной истории. Пожалуй,