Когда запоют мертвецы - Уна Харт

Лауга улыбнулась кокетливо и обхватила губами мундштук.

– Мы перебрались в Рейкьянес совсем недавно. Мой покойный муж был священником. Месяц назад он умер, и я вызвалась найти пастора для нашего прихода.

– Мечтала переманить преподобного Одда, признавайся?

Она засмеялась, и Магнус вспомнил, как мягкие волны ее смеха омывали его после их coitus. Он обнял ее одной рукой за плечи, и Лауга не отстранилась.

– Там, в вашей стране, есть солнце и море? Или ваш мир за скалой темен и мрачен, как сама преисподняя?

Она фыркнула, и ее смешок отозвался где-то в глубине его груди.

– У нас есть солнце и море, но они другие. Если хочешь, можешь увидеть все своими глазами, преподобный Магнус.

Шум волн и крики чаек баюкали их размышления. Плащ Лауги показался Магнусу совсем тонким, не способным защитить от ветра. Ему хотелось укутать ее, обернуть в теплую шаль и уберечь от всего холода этого мира. Он уткнулся носом ей в макушку и взглянул на белые барашки волн, что подкатывались почти к самым ступням.

– Эйрик спрашивал тебя, что ты хочешь в обмен на белый платок. Что ты ответила?

Магнус точно знал, что она улыбается, хотя не видел ее лица.

– Мужа.

Торговые суда всегда притягивали в Эйрарбакки разную сволочь: прокаженных и попрошаек, дурачков и нищенствующих поэтов. Последние хоть могли развлечь народ сагами и римами, а вот от остальных не было никакого проку. В порту пахло сырым деревом, с глухим стуком толкались боками корабли. Гремели двери лавок, блеяли напуганные овцы, ругались между собой купцы, споря, чей товар паршивее: кто подсыпает песок в шерсть, а кто продает плесневелую муку.

Паудль всегда любил портовую сутолоку. Еще совсем мальчишкой он с отцом путешествовал в Гриндавик, Кеблавик и Эйрарбакки, хотя последний был такой крошечный, что его и портом-то называть было стыдно. Отец вел дела с мелочной, по мнению Паудля, осторожностью и опаской: никогда не заговаривал с голландцами и даже не смотрел в их сторону, до смерти боясь, что его обвинят в незаконных торговых связях. Даже в хорошем плаще и ботинках из английской кожи он выглядел как воришка-новичок, который сумел спереть какую-то безделицу и теперь страшится, что его раскроют. В глубине души Паудль презирал отцовскую бесхребетность. Он с юношеской горячностью верил, что, будь он сам хозяином хутора, не позволил бы себе такую трусость. Но когда несколько лет назад Магнуса не стало и Паудль вместе с матерью взвалил на себя заботу о хозяйстве, оказалось, что отец не так уж плохо подготовил его к самостоятельной жизни. Жаль, что оценить это Паудль смог только после его смерти…

Сейчас он жадно вдыхал морской воздух, прислушиваясь и принюхиваясь, словно маленький чуткий зверек. В этот день в порту причалили три корабля. Два – французские китобойные судна – бросили якорь далеко от берега и сонно покачивались на волнах. Когда-то китобоями были в основном баски, но еще до рождения Паудля англичане выдавили их из этого промысла. Теперь этих пестро одетых крикливых людей с необычным говором редко можно было увидеть в исландских водах.

Еще один корабль, голландский, причалил у самого берега, и Паудль отчетливо слышал грохот матросских деревянных башмаков. Расхаживая по палубе, моряки поглядывали на исландок сально и гадко – как на портовых девок, готовых отдаться каждому за серебряную монетку и связку сушеной рыбы. Впрочем, на немногочисленных датчан они смотрели еще хуже: датские военные корабли нередко топили голландские шхуны, обвиняя их в контрабанде. Исландцам под страхом смертной казни нельзя было торговать с голландцами и подниматься на их судно, но, когда поблизости не было датчан, находились смельчаки, готовые рискнуть за немалую мзду. Отыскать нужных людей было трудно, а снискать их доверие – почти невозможно.

Паудль покружил вокруг купцов, пытаясь найти приличного качества табак и муку, но те, что ему попадались, не достойны были даже так называться. Купцы не скрывали, что продают дрянной товар. «Куда вам деваться, – говорили их наглые рожи. – Все равно возьмете как миленькие». Паудль изо всех сил старался сохранять холодную голову. Каждый раз, когда ему хотелось наорать на очередного проходимца и поставить его на место, он напоминал себе, что дома ждут мать и дюжина батраков. Наверняка при этом со стороны он смотрелся точно так же, как отец, – мямля мямлей. Эта мысль злила его, и он старался давить ее в зародыше, не давая семенам гнева прорасти наружу. Наконец купил табак, а с мукой решил повременить. Может, стоит сделать как приятель отца в Кеблавике – обзавестись небольшой мельницей, чтобы закупать ячмень вместо муки…

– Кто поднимет эту бочку с аквавитом и занесет в лавку, тот заберет себе все до капли! – раздался крик над самым ухом. Зазывала говорил с голландским акцентом. «Неужели эта брага так плоха, что даже продавать ее не с руки?» – усмехнулся про себя Паудль.

Погрузившись в размышления, он едва не сбил с ног какую-то девушку и смущенно забормотал извинения. Паудлю было двадцать пять, но он все еще робел перед красавицами, как мальчишка. Незнакомая барышня выслушала его со снисходительной улыбкой. На ней был зеленый плащ на теплой подкладке, а из-под юбки выглядывали полосатые чулки. Длинные светлые волосы были заплетены в несколько кос, что соединялись на затылке в одну.

Девушка была хорошо сложена: тонкая шея, хрупкие запястья, внимательные карие глаза, которые смотрели холодно и недобро. Эти глаза показались Паудлю знакомыми, но, сколько бы он ни напрягал память, так и не сумел вспомнить, где раньше их видел. Кожа девушки золотилась – видно было, что ее обладательница большую часть дня проводит не за вышивкой, а на солнце. На носу и под глазами выступили веснушки.

– Для нахала вы смотрите слишком робко, а для человека вежливого – слишком долго, – заметила незнакомка. По голосу совершенно было непонятно, разозлилась она или нет.

– О, простите, йомфру! Мне на секунду показалось, что мы с вами где-то виделись.

– Так и есть. Мое имя Тоурдис, но обычно меня зовут Дисой. Я из Стоксейри. Мы бывали у вас в гостях как-то раз на Рождество. Мне было тогда пять лет.

– Ах да! – обрадовался Паудль. – Теперь я вас вспомнил.

Он не сказал, что в тот раз взгляд маленькой девочки показался ему похожим на глаза белого медведя – кровожадного и совершенно безжалостного. Но сейчас Диса рассматривала Паудля с живым интересом, и отчего-то ему захотелось покрасоваться. Когда он предложил девушке локоть, та не отказала. Рука у нее была теплой и неожиданно тяжелой, а тонкие пальцы – хваткими и твердыми.

Паудль повел Дису вдоль торговых лавок, стараясь избегать мест, откуда выплескивались нечистоты или звучала брань. Диса, как и он сам, выросла на хуторе, так что и нечистот, и брани в ее жизни было едва ли меньше, чем в его, но приумножать их в такой погожий летний денек не хотелось. Над головами кричали чайки, поблизости гремели бочки, шумело море.