Он сказал / Она сказала - Эрин Келли

На стойке у администратора лежит папка с ценами, пробегаю глазами по списку услуг. Стрижка модельная мне не нужна, и уж тем более укладка голливудским воском, хотя я и не знаю, что это такое. Того, что мне нужно, в списке нет. Терпеть не могу просить о том, что не предусмотрено, однако отчаянное положение требует отчаянных мер.

– Что вам, молодой человек? – В дверях появляется пышный бюст, за ним женщина возрастом примерно как моя мать. У нее короткие завитые волосы с прядями сливовых и винных оттенков.

– А вы можете побрить, как в старой доброй цирюльне?

– Как в старой доброй – вряд ли, – улыбается она. – Опасных лезвий у нас нет, да и ни к чему они. Если хотите, могу постричь вам бороду, а потом сбрить ее обычной бритвой.

– И сколько возьмете?

Она окидывает меня взглядом с ног до головы, явно понимая, что я в отчаянии.

– Тридцать фунтов. – В ее улыбке сквозит насмешка.

Вместо того чтобы возмутиться, цежу сквозь зубы:

– Согласен.

Она набрасывает на меня накидку и завязывает сзади на шее тесемки. В других обстоятельствах ритуал почти успокаивающий. Под щелканье ножниц рыжеватые клоки волос летят на пол. Я думал, у нее найдется пена для бритья, но она берет помазок и покрывает мой подбородок обычной мыльной пеной. Так брился папа. Мои мысли возвращаются в 1991 год, к затмению в Чили. Нам с Маком около двенадцати, растет у нас по три волосинки, но мы решили, что пора их сбрить. Папа ушел на пляж, а мы влезли в его вещи и побрили друг друга. Как мы хохотали, намазываясь пеной и соскребая пушок над губой давно затупившейся старой бритвой.

Это воспоминание влечет за собой следующее: в путешествиях с отцом для нас многое было впервые. Он, как правило, напивался или отсыпался после пьянки в гостиничном номере, на пляже или в трейлере. Следующим летом мы выкурили по первой в жизни сигарете – стащили две штуки у него из мятой бумажной пачки, пока он спал. Табак – вещество органического происхождения, так что отец почитал его скорее за витамин. Тогда мы не смеялись, наоборот, были предельно серьезны. Первые неловкие попытки закурить рассмешили нас, только когда мы поняли, что нужно поджигать спичку и одновременно тянуть в себя. У меня получилось. Я затянулся впервые в жизни и чуть не упал в обморок. Мак сказал, что ему пошло отлично – курить то же, что и дышать.

Год спустя, в 1994-м, было затмение в Бразилии. Отец взял напрокат машину, и мы поехали от аэропорта в Нью-Мехико до самой Бразилии, где остановились его старые друзья. По дороге мы впервые напились – стянули бутылку рома. Я думал, мы будем пить ее неделю. Через полчаса она была пуста. Нас обоих вырвало. В отличие от Мака с тех пор я больше не притрагивался к рому.

В эту поездку мне предстояло и впервые поцеловаться, но у Мака были другие планы.

Ром кончился, зато у нас была еще бутылка джина. Мы прихватили ее на пляж, там собирались дети охотников за затмениями: жгли костры и пили ночь напролет. В основном все были из Америки, и девочки слетались на наш лондонский акцент, как мотыльки. Мак что-то втирал семнадцатилетней хорошенькой неформалке, а я потихоньку болтал с девушкой по имени Эшли, симпатичной, но неброской. Когда она спросила, не хочу ли я «прогуляться», я пробормотал что-то вроде «да, одну минуточку» и отбежал отлить за скалу. Вернувшись, я обнаружил, что Эшли лежит в песке, а мой брат-близнец склонился над ней и запустил руки ей под лифчик. Уже в то время он был не очень-то разборчив в связях, оправдывал себя тем, что время все спишет. Чем дальше прошлое, тем легче жить с чувством вины, а потом оно и вовсе исчезает, будто ты никогда ничего плохого и не делал. А если знать, что однажды все пройдет, то неприятное чувство испаряется еще быстрее.

С детства он был говнюком.

Когда Эшли ушла к родителям, стряхивая с себя песок, Мак и не понял, почему я так разозлился. Сказал, что «распечатал» Эшли для меня.

От неприятного воспоминания вздрагиваю, и рука парикмахерши срывается. Я распахиваю глаза: в зеркальном отражении по подбородку бежит тонкая струйка крови.

– Что же ты наделал! – вскрикивает она.

Жду, пока она соскоблит остатки бороды. Кристофер Смит исчезает, и появляется Кит Маккол. Бесс ожидает увидеть бородача; надеюсь, при встрече, если мы вдруг столкнемся лицом к лицу, это поможет мне выиграть несколько секунд.

Порез на щеке кровоточит, когда улыбаюсь. Поворачиваюсь к камере неповрежденной стороной, посылая Лоре примирительное селфи.

Выхожу на палубу. Над Торсхавном садится солнце. Останусь здесь, не буду испытывать судьбу в городских барах. Лайнер блестит в солнечных лучах, бликуют стеклянные двери, отполированные медные ручки и хромированная сталь. Каждый раз, ловя свое отражение, я застаю себя в том же положении – рука потирает подбородок – доморощенный философ или профессор, которым я так и не стал.

ЛОРА

28 мая 2000-го

Был пятничный вечер, впервые по-летнему теплый в этом году. Внизу из всех кафе и пабов прямо на тротуар вытащили столы со стульями, будто послеполуденного солнца достаточно, чтобы превратить Клэпхем-Коммон в Елисейские Поля. Курильщики отравляли воздух никотином, но благодаря ветерку, треплющему кроны деревьев, в нашей квартире дышалось легко. Я сидела на балконе, чтобы Кит мог побыть один. Накануне он крупно поссорился с Маком, потому что не дал ему денег взаймы, и сейчас маялся над своим ноутбуком на раскладном диване.

Зазвонил домашний. Я взяла трубку.

– Все пошло прахом, – сказала Бесс. – Надо встретиться.

– Конечно, – ответила я, пытаясь вытянуть ногу из клубка спутанных проводов под телефонным столиком. Если не остеречься, можно одним махом отрубить телефон, Интернет и телевизор. – У нас на выходные планов нет.

– Я в метро еду. – Ее голос дрогнул.

– В Клэпхем-Коммон?

При этих словах Кит оторвал взгляд от экрана.

– Прости, что не предупредила, но мне надо было куда-то деться.

– Ждем тебя.

Кит вздохнул и потянулся, ноутбук чуть съехал у него по коленям.

– Мак?

– Нет. Бесс Тейлор. Она уже подъехала.

– Что-то по поводу апелляции? Зачем ей приезжать?

– Не знаю, – произнесла я в уверенности, что мне конец.

Я начиталась о процессе подачи апелляции. Только кажется, что стоит подать заявление, и все. Реальных шансов на новое рассмотрение у виновной стороны мало. Визит Бесс означал, что это и впрямь случилось. Когда она позвонила в домофон, мне уже было дурно от тревоги. Внутри зрело отчаяние. Совесть велела признаваться, тем самым смягчив последствия. «Скажи ему, что соврала, когда давала показания, – билась в голове мысль. – Он все равно узнает, пусть лучше от тебя. Скажи до того, как она придет». Но слова не шли с языка.

Бесс раскраснелась, пока забралась к нам, от выступившего на лбу пота волосы еще сильней закурчавились.