Восьмая личность - Максин Мей-Фан Чан

— Конечно, — говорю я, чувствуя, что мои нервы на пределе.

Мой Здравый смысл отворачивается и, подняв воротник куртки, принимается ловить такси.

— Не знаю, насколько это справедливо, но девочки считают, что сегодня я была великолепна, — говорит она.

Она уходит в ночь, которая сулит принять то, что она совершила, и в каждом ее шаге ощущается гордость.

* * *

Я иду по тротуару, и от моей шерстяной куртки пахнет мокрой псиной. Я дую на свои пальцы. Ледяной ночной воздух тяжел от влаги. На противоположной стороне я замечаю две фигуры, они что-то оживленно обсуждают, склонившись друг к другу. Я понимаю, что это Эми и Аннабела, и, сбитая с толку, направляюсь к ним.

«Я думала, что Аннабела здесь больше не работает», — говорит Раннер.

«Она и не работает, — говорю я, — теперь она в другом клубе, в Сохо».

Подойдя к сестрам, я обнаруживаю, что обе плачут. Они держатся за руки с отчаянием гибнущего человека. При виде меня они вздрагивают. У Аннабелы смазан макияж. Она в крохотном платьице, на плечи наброшен большой двубортный пиджак, наверняка мужской.

— Нашего брата отвезли в больницу, — сквозь рыдания говорит она. — Его сбила машина, а виновник скрылся с места ДТП. Это все я виновата.

Мое сердце сжимается от страха.

— Ну а здесь что ты делаешь? — спрашиваю я.

— Приехала за Эми. Мы ждем такси.

Я кладу руку ей на плечо и пытаюсь поймать ее взгляд. Ее мокрые волосы обвисли.

— Ты думаешь?.. — Я не решаюсь договорить свой вопрос.

Мы втроем таращимся друг на друга, ошеломленные догадкой. Эми берет меня за руку, ее голос дрожит.

— Да, — говорит она, — это дело рук Навида.

Аннабела издает громкий вопль. Уличный фонарь освещает ее искаженное мукой лицо и вздувшиеся вены. Наступает безумие.

Алекса теребит завязки на своей шелковой блузке. События вчерашнего вечера лежат камнем на ее сердце.

— И надолго вы планируете уехать? — спрашивает она, косясь на стопку туристических брошюр на моем столе. Если бы такое было возможно, этот взгляд поджег бы их. Нельзя было их здесь оставлять, думаю я, это оплошность.

— На две недели, — говорю я, записывая даты на листочке и протягивая его ей, — но уеду я в следующем месяце. Пациенты обычно предпочитают знать об этом заранее.

Она кивает.

Молчание.

— Что ты об этом думаешь? — спрашиваю я. — В сложившихся обстоятельствах?

— О чем? О вашем отъезде?

— Да.

— Мы привыкли к этому, — говорит она, убирая листок в сумку. — К тому, что люди уезжают.

— И все же важно сказать об этом, выразить свои чувства.

— Наверное.

— Кто-нибудь внутри желает высказаться? — спрашиваю я.

Я вижу, что она хочет заговорить и сама же останавливает себя. Прикидывая, как я предполагаю, стоят ли слова Паскуд того, чтобы их произносили вслух, или лучше отмахнуться от них — чтобы не позорить себя.

Она снимает ногу с ноги. Мыском пинает ковер.

— Мы сами позаботимся о себе, — резко заявляет она.

Я понимаю: произошло переключение. Думаю, это Раннер.

— Ты в этом уверена? — спрашиваю я.

— Да, умник.

Она наклоняется вперед и упирается локтями в колени.

— Скажи мне одну вещь, док, — с презрением глядя на меня, говорит она. — Ты всегда допрашиваешь своих пациентов, прежде чем бросить их?

Точно Раннер — она сердится, и ей это нравится. А еще она уходит от всех моих попыток наладить контакт.

— Я не бросаю тебя.

— Да пошел ты. Не делай вид, будто тебе не насрать.

— Но мне действительно не насрать, — говорю я. — Я также должен заставить тебя осознать то, чего ты не видишь.

— Серьезно? Господи, какой же ты придурок.

— Придурок? Серьезно?

Она отводит взгляд.

— Ты сердишься, ты расстроена, что я уезжаю.

Она смотрит на меня с нескрываемой ненавистью и с вызовом складывает руки на груди. Она внушает мне отвращение.

— Я тебя не бросаю, — продолжаю я, — но понимаю, почему ты сердишься.

Она закатывает глаза.

— Нравится тебе это или нет, но мне на тебя не наплевать.

— Врешь.

— Похоже, тебе очень больно признать, что ты кому-то небезразлична.

— Ха, небезразлична? Да я была безразлична всем, кроме Эллы. А теперь у нее тоже другие приоритеты, как и у тебя.

Молчание.

Я даю ей возможность ощутить всю остроту своих слов. Всю боль.

— Это тяжело, — наконец говорю я.

— Откуда ты знаешь?

— Ну, я не знаю, каково это для тебя, — говорю я, — но знаю, каково это — тосковать по другому человеку.

Она поднимает голову, внимательно смотрит на меня, словно ищет в моем лице ответы, затем откидывает голову, словно для того, чтобы не дать вытечь слезам.

— Похоже, ты на самом деле тоскуешь по Элле, — говорю я, поглядывая на часы, — беспокоишься за нее. Переживаешь из-за того выбора, что она сделала.

Я знаю: с этого момента Стая прекратит борьбу. Мы уже не раз танцевали этот веселый танец. Я знаю правила.

И слезы, естественно, льются. Потеки туши говорят о глубокой муке. Время замедляется, и я всем сердцем сочувствую ей. Во мне пробуждается собственная тоска по Кларе. По нашей с ней жизни. Я беру себя в руки и делаю глубокий вдох. Истина в том, что мы ведем своих пациентов не дальше той точки, до которой сами смогли пройти. Утрата Алексы резонирует с моей собственной скорбью.

Она щурится, трясет головой.

— Извините, так на сколько вы уезжаете? — снова спрашивает она, уже смущенно.

Я понимаю: произошел провал в памяти.

— На две недели, — повторяю я. — У тебя в сумке листок с датами.

Она хлопает себя по голове.

— Паскуды уверяют меня, что вам плевать.

— Алекса, это неправда.

— Они угрожают спрятать мои лекарства, пока вы будете в отъезде.

— Они хотят сорвать нашу работу.

— Они говорят, что вы считаете меня убогой и жалкой.

— Алекса, послушай меня. Они пытаются разрушить все то, что нам удалось сделать. Алло! Если вы слышите, я говорю вам напрямик: Алексе нужны ее лекарства. Хватит наказывать ее. Выходите, и давайте поговорим.