Хозяйка Шварцвальда - Уна Харт

и католиками в Швебишверте, который теперь зовется Донаувертом. «Кто бы мог подумать, – восклицал он, – что обыкновенная потасовка с шестами для хмеля приведет к таким последствиям!» Затем они с Зильберрадом обсудили дела Протестантской унии и Католической лиги. Агата отметила, что, когда речь зашла о волнениях в Германии, гость заметно оживился.

– Вот увидите, – заявил он, когда Урсула принесла вареную щуку по-венгерски, – убийство Генриха[17], осада Юлиха – это только начало!

– Приятно видеть такое воодушевление, – улыбнулся Кристоф, подливая ему вина. – А как же ведьмы в Оффенбурге? Неужто все сгорели?

Агата не чувствовала вкуса еды. Она поглощала кусок за куском, ни на кого не глядя, вся превратившись в слух. Но сейчас она сделала глоток воды, отставила кубок и посмотрела Зильберраду прямо в глаза. Их взгляды встретились. Никто не улыбался. Агата попыталась представить, какой он видит ее со стороны. Урсула говорила, что с возрастом она стала очень похожа на свою мать Эльзу. Как чувствует себя человек, на которого смотрит сожженная им женщина?

Охотник на ведьм поморщился, как от зубной боли:

– Их больше, чем у нас готовы признать. Как ни печально, члены совета беззубы и мягки в ситуациях, требующих решительных мер. Чуть что, бегут в Шпейерский суд, даже когда вина задержанных очевидна. Три года назад нам повезло: сразу несколько дьявольских слуг попались в наши сети. С тех пор такой удачи больше не подворачивалось. Я чувствую, что мог бы сделать больше, если бы мне позволили.

– Вне всяких сомнений. – Агата услышала свой голос будто издалека. Кристоф не сделал ей замечания, а Зильберрад словно не услышал и продолжил говорить как ни в чем не бывало. Он поделился с Кристофом своими планами отправиться в Гамбург, когда Урсула появилась с миндальным пудингом, посыпанным сверху сахаром. Зильберрад протянул руку, и Агата разглядела увесистые кольца на его на удивление тонких пальцах. Одно из них было с изображением змеи. Он проследил за ее взглядом.

– Заинтересовались моим кольцом, фройляйн?

Агата взяла ложку, отломила небольшой кусочек пудинга и отправила себе в рот. Он показался ей безвкусным, как и вся прочая еда.

– Такие носят от укуса гадюки, – зачем-то ответила она.

– Через неделю Пасха, змеи уже проснулись, – заметил Зильберрад и тоже попробовал пудинг. Драгоценные камни в кольцах мерцали и переливались. Агата смотрела на них, как завороженная, не в силах оторвать взгляд. Он покрутил один из перстней.

– О них тоже скажете что-нибудь?

У Агаты неожиданно пересохло во рту. Изумруд и топаз уберегут от отравления. Так Альберт Шелига писал в своем трактате «De venenis et morbis venenosis tractatus locupletissimi»[18]. Садясь за стол Кристофа Вагнера, Зильберрад боялся яда! Наверняка одними камнями дело не ограничилось. У него должны быть при себе митридат[19] или териак[20], либо безоар, армянская глина, олений рог или масло скорпиона. Возможно, все сразу. Но Агата не стала бы его травить. Слишком рискованно – старая история с иголкой ее многому научила.

Гость ждал. Агата улыбнулась:

– Они очень красивые.

* * *

После ужина Урсула не показывалась на глаза никому: ни Ауэрхану, ни Берте, ни Харману, ни Агате… Она закрылась у себя в комнате, сорвала наряд, который ей так нравился, и переоделась в простое коричневое платье из тонкой шерсти. Слезы лились и лились, и Урсула упрямо смахивала их рукавом. Когда лицо высохло, кожу стянуло, точно пленкой на молоке.

Чтобы как-то отвлечься, она взяла свечу и спустилась на второй этаж. Ночь стояла глубокая и бездонная. Из кабинета Кристофа доносился приглушенный разговор. Она разобрала голоса Агаты и Ауэрхана. Урсула отдала бы собственную руку, чтобы очутиться там вместе с ними. Но кому она нужна?

Рукоделие всегда отвлекало ее от душевных терзаний. Что ж, на сей раз она сошьет что-нибудь практичное, на каждый день. Простой фасон без всяких оборок, вышивки и кружева, из добротной грубой шерсти. Ноги сами привели ее в комнату с гобеленом, где она проводила почти каждый вечер, когда еще только попала сюда. Во время шитья она иногда пела, как делала дома, убаюкивая младших сестер. Но сегодня петь не хотелось.

В свете свечей блестела позолоченная зеркальная рама. Урсула не стала смотреть на свое отражение, уверенная, что увидит в нем нечто отвратительное. Она принялась за работу в молчании, стараясь думать только об игле и нити. Мысль, что при всех своих слабостях и недостатках она никогда не была лентяйкой, утешала ее.

Урсула чувствовала, как рядом кружат мелкие бесы. Они несли ей правду, от которой она бежала все эти годы и которую никогда не произносила вслух даже на исповеди. Как бы она ни ссылалась на обилие работы, на самом деле она не навещала родителей совсем по другой причине. Просто так легче было представлять, что их никогда не существовало, а у нее совсем другая семья, которой можно не стыдиться… Но сегодня эти мечты обратились в прах. Клеймо дочери палача Ганса Зауэра останется на ней навсегда, раз даже спустя десять лет люди помнят, кто она такая.

Через час между лопатками заныло, но Урсула упорно продолжала шить, склонившись над тканью. Когда догорела последняя свеча, вверх взвился тонкий дымок и комнату окутал мрак. Урсула встала и потянулась, а затем прилегла на кровать в алькове, притянув к себе маленькую вышитую подушку. Бархатная темнота окутала ее со всех сторон, и она забылась рваным тревожным полусном.

…Урсула проснулась от того, что кто-то присел на кровать. Постель под ним прогнулась. От неожиданного пробуждения сердце застучало где-то в горле. Впервые за все десять лет, что она жила в этом доме бок о бок с демонами и чернокнижником, Урсула испугалась. От страха ее бросило в жар, дыхание сбилось. Медленно, очень медленно она перевернулась и села.

Тяжелая штора заслоняла луну, чей скупой свет едва позволял различить очертания предметов. Пришелец сидел к ней спиной. Это Ауэрхан, поняла она, и облегчение разлилось по всему телу. Он наверняка искал ее после ужина и теперь явился утешить. Урсула дотронулась до его плеча.

Человек обернулся, и она отдернула руку.

– Ты понадеялась на красоту твою и, пользуясь славою твоею, стала блудить и расточала блудодейство твое на всякого мимоходящего, отдаваясь ему[21]…

Голос его был точно небесный рокот, что доносится издалека, предвещая бурю. От пришедшего пахло вином, но откуда-то Урсула знала, что он совершенно трезв.

– Женщина, оголяющая себя перед мужчиной, все равно что прелюбодействует, – он говорил очень тихо и без всякого выражения, точно читал книгу на