Хозяйка Шварцвальда - Уна Харт

стойла посмотрел на нее большими человечьими глазами. Отец рассказывал, что иногда приговоренных приходится с такой силой толкать с лестницы, что палачи и сами летят вслед за ними. Урсула пыталась молиться, но молитва застревала внутри. Да и какой теперь в этом смысл? Хорошо, что не видно неба. Нестерпимо было бы расстаться с весенним небом…

Она с силой толкнула ногами стул, но в то же мгновение что-то с размаху врезалось в нее. Веревку рассекли ножом, и Урсула упала спиной на пол. На ней снова кто-то лежал, и она начала отбиваться изо всех сил, царапаясь, как дикая кошка.

– Урсула! Урсула, это я!

Открыв глаза, она увидела лицо Хармана. Должно быть, он только что вернулся из Фрайбурга и решил первым делом проведать лошадей.

– Что случилось?!

Его взгляд упал на следы зубов у нее на шее, потом на пятна крови на юбке, и Харман все понял. Его лицо побелело. Он усадил ее рывком и прижал к себе. Тогда что-то треснуло у нее в груди и полилось наружу. Урсула сидела с обрывком веревки на шее и рыдала, захлебываясь и скуля, как раненая собака. Харман укачивал ее в своих больших крепких руках и что-то шептал. Если бы получилось с веревкой, она бы уже была на полпути в ад, потому как нет греха тяжелее. Харман уберег ее от самой большой ошибки в ее жизни.

Урсула затихла, но конюх все равно раскачивался, держа ее в объятиях, и тоже плакал. Его слезы капали ей на макушку.

– Я знаю, кто это сделал.

«Откуда? – хотелось спросить Урсуле. – Ты ведь только что приехал». Но голос окончательно отказал ей. Харман отодвинул ее, посмотрел ей в глаза.

– Никому не говори, – она произнесла это шепотом, но он понял, кивнул и поцеловал ее в лоб сухими обветренными губами.

Интерлюдия

1534 год, Мюнстер

После выздоровления Фауста дела пошли в гору. Доктор заметно ободрился и даже решил отправиться в путешествие в Новый Иерусалим. Совсем недавно этот город именовался Мюнстером, но ныне получил другое имя и превратился в оплот движения анабаптистов, которые называли себя не иначе как «перекрещенцами». Пару месяцев назад они одержали победу в городском совете и захватили Мюнстер. Прежние власти бежали, а в городе всем теперь заправляла компания единомышленников во главе с бывшим лютеранским священником Бернхардом Ротманном и дружком его, в прошлом пекарем из Харлема, Яном Маттисом, что явился в Мюнстер совсем недавно и уже навел там шороху. Кристоф слышал, что на родине за лишнюю болтовню Маттиса хорошенько выпороли на площади, да еще и язык ему будто бы проткнули насквозь. Как видно, это его не остановило, разве что заставило держаться подальше от дома.

Бургомистром Нового Иерусалима сделался некто Бернхард Книппердоллинг, что еще вчера успешно торговал шерстью, а сегодня уже печатал одну за другой брошюрки авторства Ротманна. Идеи там высказывались более чем сомнительные: мол, все люди рождены равными, и ежели у вас нет ни гроша за душой, так добро пожаловать в общину, где всего хватает для всех!

– Анабаптисты стараются жить согласно евангельским заповедям, – восхищенно говорил Фауст. – Хотел бы я взглянуть на этот Новый Иерусалим! Вдруг у них получится? Господь ведь в самом деле сотворил всех равными.

– Заяви я такое моему бате, он бы мне врезал хорошенько, – заметил Кристоф.

А уж когда он узнал, что все, кто приезжает в Мюнстер, должны делиться имуществом с остальными горожанами, то совсем встал на дыбы.

– Где это видано? – возмущался он, размахивая руками. – Чтобы честный человек вот так, за здорово живешь, отдал нажитое непосильным трудом!

– То-то ты перетрудился, бедняжка, – хмыкнул Мефистофель.

Но Кристоф от своего не отступал. Когда до Мюнстера оставалось полчаса пути, он собрал свои башмаки, куртку и прочие ценные вещи, завязал их в узел и закопал в приметном месте. Через городские ворота он прошел босой, в одной рубахе и залатанных штанах. Их приняли тепло, никто не сорвал с Кристофа последнюю рубашку, напротив – с ним поделились стоптанными башмаками и горячей похлебкой. Правда, другим добром разжиться не вышло: пришли стражники и заявили, что для нищего ряха у него больно довольная и румяная.

Фауста же встретили с большим уважением и познакомили с тем самым Яном Маттисом, который утверждал, что он-де ни много ни мало истинный пророк Божий Енох. По мнению Кристофа, ни на какого пророка он не походил. Болтливый пузатый бородач, в котором за версту видно бывшего пекаря! Но своих мордоворотов он называл не иначе как «апостолами», и в городе к нему прислушивались. От «Еноха» ни на шаг не отходил его дружочек Иоанн фон Лейден. Новые знакомые живо нашептали Вагнеру, что никакой он не дворянин – хоть и впрямь родился в Лейдене, – а обычный портной по фамилии Букхольдт. Тоже знатно себе на уме, даром что ненамного старше Кристофа.

Пока Фауст расспрашивал местных об их учении, Кристоф поддался всеобщему ликованию, охотно покрестился второй раз и принял живейшее участие в уничтожении икон, вынесенных из католических храмов. Правда, потом Доктор запретил ему присоединяться к погромам. Хотя резкость суждений анабаптистов была поначалу ему симпатична, бездумное разрушение претило. А уж после приказа сжигать все найденные в городе книги, кроме Библии, Фауст и вовсе перестал хорошо относиться к «перекрещенцам». «Какие они христиане? – ярился он. – Обыкновенные вандалы!»

Горожане же охотно занимали опустевшие дома. Католики и лютеране покинули Мюнстер, так что брошенных зданий было довольно. Кристоф даже подумывал обзавестись своей собственной усадьбой, пока местные его не осадили. Тут, сказали они, не бывает ничего своего, все общее.

Общее так общее, рассудил Кристоф. Хорошо, что башмаки и куртку он удачно прикопал заранее.

В остальном он уже привык к здешним порядкам, и тревожили его только войска изгнанного князя-епископа Франца фон Вальдека, которые подступали все ближе к городским стенам. Как бы кто не откопал его добро! Вагнер старался держаться поближе к Фаусту и Мефистофелю, по несколько раз на дню спрашивая у своего господина, не забудет ли он его в Мюнстере случайно.

На Пасху Ян Маттис предстал перед народом на площади с торжественной и мрачной рожей. Он во всеуслышание объявил себя уже не Енохом, а новым Гедеоном, что Кристофа совершенно не удивило. Но вот что его взволновало, так это заявление Маттиса: мол, именно сегодня на землю спустится сам Иисус Христос и совершит суд над нечестивыми. Погода была скверная, и Кристоф решил, что, будь он Спасителем, выбрал