Суламифь. Фрагменты воспоминаний - Суламифь Мессерер

За трамвайным окном будто наперегонки с нами бежали велорикши – образчик возмутительного, недопустимого, как писали наши газеты, «использования человека вместо лошади».

Бежит рикша с пассажиром, подъезжает к харчевне, а там на стене висит кастрюля-автомат. Не отпуская оглобли, рикша подставляет рот – прямо туда из автомата сыплются макароны. И снова в путь.

Мимо проплывают угодливые вывески на японских закусочных: «Для русских военных чай бесплатно. Просим пожаловать!» Попробуй не угости победителя стаканом чая. Добром может не кончиться.

Там же, в Дальнем, холодно-вежливый священнослужитель пригласил нас зайти в японский храм Чин-Джо. Пообещал показать религиозные танцы. Профессиональный интерес подтолкнул принять приглашение склонившегося в глубоком поклоне японца.

Под атональную, но ритмичную музыку появился жрец-танцовщик. Меня поразили его маска и расшитый золотом, переливающийся наподобие рыбьей чешуи наряд. Прошло более полувека, но я помню название танца – рио-от. Четыре мальчика, а затем три девочки, тоже в причудливых ритуальных одеждах, танцевали нечто величественное, торжественное, явно обрядовое.

Первое мое прямое знакомство с японским искусством.

Нам показывали так называемое бугаку – «танец-музыку», который исполняется в Японии при храмах и который переняли традиционные японские театры кабуки и но.

Примечательно, что в бугаку четко определенная традицией обязательная структура – обычно три танцевальные фигуры. Медленное вступление, быстрая срединная часть, напоминающая раннюю коду, и заключительная фигура, отличающаяся продолжительностью и плавностью движений. Бугаку включает как элементы японского происхождения, так и всевозможные древние заимствования из Индии и Индокитая…

Но это – и многое другое – я узнаю лишь через пятнадцать лет. Когда ступлю на тротуары Токио.

Прощай, Маньчжурия! Перед отъездом мы делаем грандиозные покупки, или, лучше сказать, закупки. Ведь тогда, в 1945 году, в магазинах Москвы не было, считай, ничего, кроме пустых прилавков.

Отступая, многие японцы побросали имущество. За советские деньги, а по сути, за бесценок мы набиваем чемоданы самыми разными вещами.

Шикарный гардероб удалось подобрать и для Майи – она в то время в Москве разучивала партию «Раймонды».

Правда, кончились наши торговые набеги затруднением. Нас не взяли в обратный рейс на самолет – перевес! Поскольку расстаться с чемоданами никто, понятное дело, не пожелал, пришлось тащиться обратно в Москву поездом через всю Сибирь. Почти три недели на колесах.

Зато увидели неповторимую красоту Байкала, неоглядный разлив рек, необозримую тайгу. Утешались шутками о том, что Антон Чехов небось ехал по Сибирскому тракту на лошадях больше трех месяцев. О заключенных предпочитали молчать.

В саму Японию я попала в 1960 году. Сначала возражал худрук школы Большого Михаил Габович: «Педагоги и здесь нужны. Не отпущу!» Да и оформление моей командировки на год заняло ровно год.

Для тех, кто не знает или не помнит, объясняю: ведь свободного выезда из Союза ССР не было. Требовалось получать разрешение на каждую зарубежную поездку, пройдя все ступени власти от райкомов и обкомов до КГБ и ЦК. Тянулось такое месяцами. В результате кого-то выпускали, а кого-то и нет.

Даже если тебя выпустили в прошлый раз, это еще не означало, что не завернут сейчас. А вдруг сочтут, будто стал ты недостаточно благонадежен? Якобы сболтнул лишнего, или поступила какая другая информация на тебя. К примеру – кто тебя знает? – вроде бы ты собрался остаться за границей. А это, считали в Кремле, нанесло бы урон престижу державы.

На собеседовании в ЦК некий чиновник угрюмо заглянул в досье:

– Так, так, выезжаете, значит, минимум на двенадцать месяцев. А что за неприятность произошла у вас, товарищ Мессерер, в пятьдесят первом году на фестивале в Берлине?

– Какая неприятность? – напряглась я.

– А вот вы ехали там на такси с женой дирижера Файера и о чем-то говорили по-немецки с шофером. А в выездной анкете пишете, что владеете лишь английским и французским.

Волосы у меня начали медленно подниматься дыбом.

Во-первых, я не говорю по-немецки. Далее «Гутен морген!» и «Вифиль кост?» моя беседа с шофером, к сожалению, пойти не могла.

Во-вторых, даже говори я на языке Гете, что такого я могла сказать берлинскому таксисту, чтобы это стало достойно агентурной информации на самый верх, в ЦК? Давай, дядя, на пару опять подожжем ваш Рейхстаг?

Все это – конечно, более обтекаемо – я и объяснила чиновнику.

Тот примирительно кивнул:

– Ну, хорошо, хорошо, поезжайте в свою Японию. – И, захлопнув досье, предупредил: – Сами понимаете, Япония – страна империалистическая, враждебное окружение и прочее. Возможны провокации. Не теряйте там, умоляем вас, бдительности, дорогая товарищ Мессерер…

Но кто же проявил бдительность тогда, в Берлине? Кто на меня настучал? – выходя из здания ЦК, думала я.

В такси нас было трое – красивая молодая Ия Файер, бессловесный водитель-немец и я. Знаю довольно точно, что стукнула на себя не я…

Значит, шофер выслужился перед Штази, высосал все из пальца. Уверена – это не Ия. С ней я сей казус обсуждала и сейчас абсолютно не сомневаюсь: она ни при чем. Стыдно мне – в какой-то момент я заподозрила Ию. Очень стыдно. Хотя ход мыслей моих, пожалуй, понятен: тогда в СССР каждый мог оказаться стукачом… А после таких профилактических собеседований и в самом деле возникала охота не просто уехать, а уехать насовсем.

Летели мы с Алексеем Варламовым в Токио единственным в ту пору и удивительным маршрутом. Из Москвы в Копенгаген, потом через Лондон, Рим и Кипр в Пакистан.

Наутро лечу в Бангкок и уж оттуда, наконец, в Токио. На все про все два дня. Хотя увидеть сразу столько аэропортов советскому человеку в диковинку.

Измочаленную, меня вместе с Варламовым в тот же день выставляют напоказ на пресс-конференции. Событие для Японии действительно немаловажное: страна всерьез вступает в эпоху развитого классического балета.

Прямо за столом сталкиваюсь с первой причудой японского образа жизни. Спрашиваю тихонько сопровождающих, где бы здесь помыть руки, в надежде, что меня отведут понятно куда. Стандартный московский эвфемизм. Увы, мне проворно подносят на тарелочке влажную горячую салфетку. Какое разочарование…

Хаяси-сан, автор идеи Балетной школы имени Чайковского, при ближайшем рассмотрении оказывается милейшим, интеллигентнейшим человеком. Кроме того, он – сама матушка Забота.

Селят нас в районе Роппонги, который в ту пору еще только превращался в обитель токийской элиты. Советским балетмейстерам старались снять квартиры поближе к советскому посольству. Но с выбором дома немножко, видимо, поспешили. В результате первое японское слово, которое я постигаю, – это «абурамуси», что значит «таракан». Усатых тварей манят рестораны, а они чуть ли не на каждом этаже дома.