Симметрия желаний - Эшколь Нево

В-третьих, это был Амихай.

В-четвертых, ассоциация. Что вообще мне известно об ассоциациях?

– Думаю, это отличная идея, – сказал Офир. – Именно на этом стоит альтернативная медицина. К пациенту надо относиться как к целостной личности, а не как к сумме симптомов.

Оба глядели на меня, ожидая услышать мое мнение. Илана тоже смотрела на меня – со стены.

– Думаю, ей это очень понравилось бы, – сказал я, кивая на фотографию (а про себя подумал, что Илана, возможно, предпочла бы основать ассоциацию помощи палестинцам на блокпостах, но я знал, что предлагать эту идею Амихаю бессмысленно; учитывая, что его отца убили в Ливане палестинцы, вряд ли он ее поддержал бы).

– Да, я тоже думаю, что она была бы за, – сказал Амихай и бросил на фотографию Иланы быстрый взгляд, словно опасался, что, задержись он на ней дольше, его туда засосет. Как в омут.

– Хорошо, но что мы должны делать? – поинтересовался Офир.

– Встретимся еще раз через две недели, – сказал Амихай. – Я пока разузнаю, что требуется, чтобы основать ассоциацию. Мы же ничего в этом не понимаем.

– А мы? Что конкретно должны делать мы? – спросил Офир.

– Не дать мне отступить, – сказал Амихай. – Пока это все.

* * *

– Думаешь, из этого что-нибудь выйдет? – спросил меня Офир, когда мы четверо – Мария, ее дочка, он и я – вышли на улицу.

– Честно? Думаю, что ничего, – ответил я. – Но какое это имеет значение? Главное, что Амихай будет чем-то занят. И у него не останется времени без конца вспоминать одно и то же.

– Хорошо, что у него есть близнецы, – сказал Офир. – Они не дадут ему погибнуть. Во всяком случае, пока. Если бы ему не нужно было каждое утро вставать и будить их, не знаю, что бы с ним случилось.

– Эти дети… – вздохнула Мария. – Они… I don’t know[14].

– Как они? – спросил я.

– Нимрод нормально, – ответила она. – Плачет. Говорит, что скучает по Лане. Так и должно быть. Меня больше беспокоит Ноам. Он слишком спокоен. Все держит в себе. Это very bad[15] для ребенка.

– Это very bad и для взрослого, – сказал Офир. – Заметили, как Амихай похудел? Мы просидели у него три часа, и за все это время он не проглотил ни крошки. Кстати, обратили внимание на его пятно на шее? Оттуда исчезла вся Галилея. Как такое возможно? А балкон? Он держит его открытым. Хотя всего два года назад они потратили сорок тысяч шекелей, чтобы его застеклить! Да еще этот пазл! Видели? «Титаник», две тысячи деталей. «Титаник», понимаете? Все это тревожные звоночки, точно вам говорю. Мне это хорошо знакомо. Амихай делает вид, что справляется, но мы обязаны за ним приглядывать. Если, не дай бог, он что-нибудь над собой сделает, мы никогда себе этого не простим.

* * *

ИЗ НЕЗАКОНЧЕННОЙ ДИССЕРТАЦИИ ЮВАЛЯ ФРИДА

«МЕТАМОРФОЗЫ: ВЕЛИКИЕ МЫСЛИТЕЛИ, ИЗМЕНИВШИЕ СВОИ ВОЗЗРЕНИЯ»

Апрель 1901 года. Философ Бертран Рассел с супругой гостят у своих друзей, Уайтхедов, в их просторном особняке в Оксфорде. Вечером Расселы уходят к знакомым, а вернувшись, с ужасом видят, что миссис Уайтхед лежит на диване и стонет от боли. Ей очень плохо. Она задыхается. Ее тело каждые несколько секунд сотрясают судороги; когда они стихают, она принимает позу эмбриона. Рассел порывается подойти к ней, чтобы помочь, но мистер Уайтхед останавливает его. «Сделать ничего нельзя, – объясняет он. – У Эвелин болезнь сердца. Надо просто ждать, пока не пройдет приступ».

Глядя на стонущую на диване женщину, Рассел пережил глубокую внутреннюю трансформацию (описывая это событие в автобиографии, он использует религиозный термин «обращение»). Она кардинально отличалась от иных метаморфоз, которые претерпело его мировоззрение за минувшие годы; обращению, произошедшему в ту ночь, не предшествовали строгие логические рассуждения, оно не опиралось на тщательно выверенные формулы. Просто за те пять минут, что Рассел стоял в гостиной и смотрел на страдания миссис Уайтхед, у него, как он сам пишет, ушла земля из-под ног, и внезапно – по его собственному выражению – он все понял; он понял, что человеческая душа в своем страдании бесконечно одинока. И это одиночество невыносимо. Он понял, что единственный способ проникнуть в чужое одиночество, прикоснуться к нему – это беззаветная любовь, какую проповедуют религиозные люди, и что любой поступок, не продиктованный такой любовью, вреден и бессмыслен. Из чего он заключает (забавно отметить, что вроде бы мистический ход мысли Рассела завершается логическим и стройным, почти как математическое доказательство, выводом), что война – это зло, государственное образование – позор, любое применение силы – достойно осуждения и что в отношениях с другими людьми человек должен проникать в сердце чужого одиночества и вести с ним диалог.

На протяжении нескольких месяцев после этого события Рассел чувствует, что на него снизошло озарение и что он способен читать сокровенные мысли любого встреченного на улице человека. Со временем это мистическое ощущение стерлось, но память о тех минутах в доме семьи Уайтхед осталась с ним навсегда и, судя по всему, легла в основу его перехода от империализма к пацифизму. Тот самый Рассел, который вырос в семье политиков-консерваторов и с раннего детства истово верил в священную необходимость сохранить величие Британской империи, тот самый Рассел, который всего двумя годами раньше, в 1899 году, горячо желал Британии победы в жестокой войне против буров в Южной Африке, за пять минут, как он сам утверждал, превратился в пацифиста, сторонника отказников от военной службы, а позже стал глашатаем движения, выступавшего против участия Великобритании в Первой мировой войне…

7

Кроме той фотографии с Амихаем на крыше, других с интифады у меня нет. Похоже, я сильно сомневался, что когда-нибудь буду скучать по тому, чем мы занимались в Наблусе, Джабалии или Рафиахе. Наверное, поэтому я и не завел в армии настоящих друзей. Отец Офира, например, встречался с товарищами по бронетанковому корпусу трижды в год и предвкушал встречу как минимум за месяц. Отец Черчилля продолжал дружить с тремя десантниками; некоторое время назад один из них оплатил другому операцию за границей. Наверное, для них и для многих их ровесников служба в армии заложила основу для своеобразного братства. В моем случае все обстояло с точностью до наоборот. Я завел себе друзей до армии. Когда я сталкиваюсь с кем-нибудь из тех, кто вместе со мной служил на Палестинских территориях, мы перебрасываемся парой слов, не более, и меня не