Записки беспогонника - Сергей Голицын

Утром я переправился через Дон и попал в село, где достраивались огневые точки под руководством прораба Пылаева.

Ивана Васильевича Пылаева я знал еще с Горьковского рубежа. Был он инженером гидростроевцем из Ленинграда, строил там точки и, как ленинградец, ходил оборванцем и в лаптях. Он отличался веселым нравом, всюду таскал с собой гитару и в свободные часы недурно пел под нее романсы или неприличные песенки собственного сочинения. В ленинградской блокаде томились его жена и маленькая дочка, о которых он ничего не знал, но еще под Горьким обзавелся ППЖ (походно-полевой женой) Лидочкой — пухленькой блондиночкой, а о жене и не собирался думать.

Сейчас Иван Васильевич встретил меня радушно, пока Лидочка кормила обедом, он занимал меня игрой на гитаре. Еще до войны ему было присвоено звание военинженера III ранга. Недавно разрешили всем аттестованным носить знаки отличия, но у Пылаева обмундирования не имелось, зато была мастерица Лидочка, которая пришила ему по бокам воротничка его задрипанной гимнастерки по красненькому лоскуточку — издали было похоже на капитанские шпалы.

Оформив с Пылаевым готовность огневых точек, я выехал на подводе в Волховское к прорабу Американцеву.

Дмитрия Павловича Американцева, в прошлом научного сотрудника одного из московских институтов, я также знал еще по Горьковскому рубежу. Он обычно руководил лесозаготовками. Мне нравилась его юркая, маленькая фигурка, его любезный, слегка насмешливый голос. Всегда он был весел, остроумен, однако достаточно тверд и умел крепко держать дисциплину, но не умел подлизываться к начальству и потому всегда оставался в тени и на вторых ролях. И еще — он был совершенно безупречен по отношению к женщинам, а таких среди нашего начальства насчитывались единицы.

Сейчас он очень обрадовался моему приезду, повел на свою квартиру, достал заветную четвертинку, угостил вкусным обедом и настойчиво оставлял ночевать у себя.

Давно я не проводил так приятно вечер, мы разговаривали о том о сем. И тут выяснилось, что он работал вместе с моим товарищем детства и четвероюродным братом Михаилом Раевским, который перед самой войной был арестован и позднее замучен в лагерях. Всю войну Американцев и я провели вместе, встречались с удовольствием, но о Михаиле больше не заговаривали. Тогда о «врагах народа» думали и вспоминали всегда, но никогда не говорили.

Ночевать у Дмитрия Павловича я отказался и пошел к прежней своей хозяйке. Та хозяйка и ее слепая свекровь встретили меня радостно и все извинялись, что два месяца назад не могли хорошо угощать пятерых жильцов, когда в огороде еще ничего не поспело.

А сейчас они мне предложили идти в сад собирать груши. Под одним деревом лежало штук 20 крупных темно-пунцового цвета плодов, которые так и таяли во рту. Я их все уничтожил и перебрался под другие деревья, под которыми сплошным слоем лежали более мелкие желтенькие груши. Не вставая с земли, я принялся их пожирать. Ел, ел, переползая с места на место, ел, наверное, целый час, изредка отдыхиваясь, наконец, захотел встать, но не смог. Выручила хозяйка, принесшая в сад дерюжку и подушку. Так под грушами я и уснул. Желудок мой благополучно выдержал такую чрезмерную нагрузку.

Утром, позавтракав полсотней груш, я отправился к Американцеву составлять акт по выстроенным огневым точкам и в тот же вечер вернулся в Елец-Лозовку.

Перебирая теперь в памяти многочисленных хозяев, у которых мне пришлось жить во время войны, могу сказать, что крестьяне воронежские были самыми гостеприимными и доброжелательными, хотя и самыми бедными, а скупыми, злыми и черствыми были наиболее зажиточные хозяева владимирские.

Также на один день пришлось мне выехать за 20 км в штаб нашего УВПС-100 на совещание. Ехал я в дождь и ветер вместе с Костей Красильниковым. Мы сидели с ним в кузове машины, тесно прижавшись друг к другу, сидели мокрые, замерзшие, вспоминая школьные годы, и мечтали о том, что когда-нибудь в Москве будем сидеть в мягких креслах и потягивать красное вино, закусывая конфетами. Тогда такие мечты казались совершенно немыслимыми. И хоть великий Сталин пообещал закончить войну максимум за год, нам, простым смертным, этот конец не виделся никак. И я, и большинство непоколебимо верили в конечную нашу победу, но как, какими долгими и страшными путями можно было этой победы достичь, никто, даже сам Сталин, не знал.

Наладилась переписка через полевую почту. Я получал маленькие треугольнички со штампом военной цензуры. Жена с детьми и ее сестра Дуся с Валечкой переехали из Погоста в соседнее село Любец на Клязьме. Получал я письма и от старшего сына, который писал о своих школьных успехах, о прочитанных книгах. Жили они в лучшем колхозе района вполне благополучно, хотя жена заболела от таскания тяжелых мешков. А вот письма родителей из Дмитрова не радовали меня. Голод, недоедание, болезни — вот основное, о чем писали они. Отец начинал слепнуть, брат Владимир слал весточки из «эвакуации» (то есть из тюрьмы). Впоследствии я прочел всю пачку писем брата. Когда-нибудь они будут напечатаны. И люди ужаснутся, прочитав о том, как медленно угасал большой, талантливый художник, как он вперемежку с описанием своих хворей, со всегдашним, даже в тюрьме, юмором поминал о разных бытовых мелочах и одновременно рассуждал об искусстве, о религии и писал о любви к своим близким.

Я тогда все боялся, что начальство прознает о моем брате, «враге народа», что меня разоблачат, посадят. Изредка приезжал к нам в район начальник Особого отдела УВПС-100 капитан Карташов. Зачем он приезжал, о чем беседовал с комиссаром Сухининым и еще с кем-то, что он вообще делал — никто не знал, но когда я видел издали его высокую фигуру в гимнастерке со шпалой на петлице, то старался не попадаться ему на глаза.

Со старшим лейтенантом Панюшевым мне пришлось выехать на рекогносцировку километров за 12 в село Воронежскую Лозовку. Там надо было в первую очередь отрекогносцировать фасы (прямые отрезки) противотанкового рва, намеченного вдоль склона широкого оврага.

Воронежская Лозовка тянулась по дну этого оврага, а приусадебные огороды поднимались по склону и заканчивались у вершины густым кустарником. Можно было наметить ров либо по огородам, либо подняться выше к кустам.

Панюшев внес некоторые новшества в рекогносцировку. Мы с ним забирались на огороды и начинали рассуждать примерно так:

— А что если пустить ров вон на ту дыню? — говорил он.

— А не лучше ли провести между теми двумя арбузами? — отвечал я.

— Да, да, — соглашался Панюшев. — Эй, Иван, давай забивай колышек вот здесь!

Заметив посторонних людей в своем огороде, хозяйка выходила и беспокойно спрашивала:

— Это что же вы тут делать хотите?

Ей объясняли, что противотанковый ров перережет ее огород. Она, испугавшись, начинала нас просить как-нибудь миновать. Мы оставались непреклонными. Тогда Иван к ней подходил и что-то шептал в ухо.

Кончалось тем, что хозяйка зазывала нас в дом, угощала арбузом или дыней, иногда подносила заветную чарочку самогона, иногда наши карманы набивались яблоками, после чего колья вытаскивались из грядок и забивались в кустах. А я отмечал в формулярной ведомости отклонение трассы вследствие особых тактических соображений. Мы перелезали в соседний огород, и сцена повторялась сызнова. На третий день Панюшев и наши рабочие заболели поносом.