Темза. Священная река - Питер Акройд

Если можно говорить о сквозных темах собранных песен, то темы эти тесно связаны с характером территории: постоянство и бесконечное обновление. Иные из песен темны, другие непристойны. Но от всех отчетливо веет духом места. Что любопытно, в них нет диалектных выражений, и Уильямс высказывает мнение, что диалектные песни были искусственно привнесены в середине XIX века. Песни его сборника находятся в рамках, так сказать, “простого саксонского” варианта английского языка.

Уильямс утверждает, что в свое время в регионе Темзы циркулировали тысячи песен. “Мне нередко приходилось слышать, что такой-то покойный местный житель знал две-три сотни песен”, – пишет он. На состязаниях певцов в сельских трактирах побеждал не тот, кто пел лучше, а тот, кто пел больше. Некто “то и дело обращался к жителям деревни или округи, бросая им вызов и заявляя, что способен и желает петь двенадцать часов кряду, с утра до вечера, ни разу не повторяясь”. Состязания затем длились два дня.

В связи с этим Уильямс упоминает Илайджу Айлза из Инглшема, чьи песни были “полны добродушного юмора”, и Уильяма Уоррена, кровельщика из Саут-Марстона, который пел “в романтическо-историческом ключе”. Существовали “певческие семейства” (например, Пиллингеры из Лечлейда и Уилеры из Баскота), где дар передавался из поколения в поколение. В Лечлейде, кстати, пению обучали в школе. Некоторые деревни особенно славились своими певцами, в том числе Стэндлейк и Касл-Итон. До появления церковных органов в каждой деревушке региона имелся свой оркестрик, состоявший из скрипки, виолончели, пикколо, кларнета, корнета, трубы и загадочного инструмента под названием “лошадиная нога”. В начале XX века самыми знаменитыми продавцами напечатанных баллад в долине Темзы считались муж и жена, у каждого из которых было по одному глазу.

Затем, однако, музыка умолкла. Скорее всего, это произошло бы в любом случае, ибо, как пишет Уильямс, “деревенский житель никогда не поет для чужака”. Подлинный упадок, судя по всему, начался после того, как полиция запретила публичное пение в местных гостиницах и питейных заведениях. Постепенно традиция была утрачена. Песни умерли вместе с последними исполнителями. Нельзя, конечно, утверждать, что регион Темзы был единственным, где подобные традиции поддерживались в течение многих веков. Но, как замечает Уильямс, поучительно иметь в виду, что этот край, считавшийся “одной из скучнейших частей Англии, отрезанный, можно сказать, от сердцевины широкого мира”, смог создать благоприятные условия для рождения мелодий, “оживлявших” сердца и чувства обитателей здешних берегов. Надолго погрузившись в жизнь изолированного в те времена региона, Уильямс сумел сохранить для нас образы культуры, которая стала сейчас чужой и чрезвычайно далекой. Это была культура реки с традициями коллективных переживаний и песенных состязаний, культура, способная дать ключ к гораздо более ранним эпохам жизни близ Темзы.

Между прочим, у “аборигенов” нижнего течения реки, где ощущаются приливы и отливы, и жителей верховий Темзы есть бросающиеся в глаза сходные черты. Например – певческая жилка. Обитатели Уоппинга и Ротерхайта имели обыкновение незадолго до наступления Нового года собираться на пирсах и причалах, составлявших важную часть их речного мира, и распевать песни. Пароходы и буксиры отвечали им с реки гудками. Существует ли некая глубинная связь между рекой и песней? Жители лондонских береговых районов, помимо прочего, разделяли со своими собратьями из верховий склонность к заключению браков внутри узкого сообщества. В начале XX века газета “Морнинг пост” сообщила, что из 160 учеников одной из школ так называемого Болотного острова (Бог-айленда) у места, где в Темзу впадает Боу-крик, 100 носят фамилию Ламмин, а остальные 60 – либо Сканланы, либо Джефферисы.

Люди доков, отрезанные от соседей географически, вырабатывали в себе мощный коллективистский дух. Причем даже внутри самого района лондонских доков были свои разграничения. Разводные мосты и массивные ворота отделяли жителей Айл-оф-Догс от жителей Ротерхайта; между ними вспыхивали жестокие конфликты. Например, в марте 1970 года обитатели Айл-оф-Догс заблокировали мост и объявили себя независимой республикой с населением в двенадцать тысяч человек. Акция протеста продлилась один день. Улица Ротерхайт-стрит, которую в народе называли Центром (Downtown), отличалась от соседних Бермондси и Саутуорка. Но общей у всех этих участков была вовлеченность в речную жизнь. Темза была для жителей местом работы (чаще всего временной) и краткого отдыха, средством передвижения, сточной канавой. Она была средоточием их бытия; прибрежные улицы и переулки безошибочно выводили к причалам и лестницам, спускавшимся к темной речной воде. Дети собирали на берегу кусочки угля и плавник для отопления жилищ. Постороннему наблюдателю могло показаться, что жизнь для большинства береговых людей складывалась из темного дома и темной улицы, – однако там, где таких домов теснится тысяча с лишним, может загореться дух приключений и чудес.

Тем, кого интересуют обычаи Темзы, пришедшие из глубокой старины, полезно было бы изучить жизнь речных цыган. В XIX и начале XX века цыгане славились как искусные рыболовы, хотя совершенно не пользовались при этом удочками, а по-старинному били рыбу острогами или глушили ее тупым приспособлением, похожим на деревянный меч. Из ивняка они мастерили примитивные лодки, похожие на каноэ. Их навыки, таким образом, имели чрезвычайно древнее происхождение.

Прибрежные жилища обычно считались такими же сомнительными, как их обитатели. Маленькие, не отвечающие санитарным требованиям деревенские домики у Темзы не рассматривались как нечто достойное обсуждения; причальные рабочие и барочники Марлоу и Хенли (барочники никогда не жили на своих судах постоянно) населяли сплошные ряды сырых и узких домишек, и респектабельные горожане старались на этих улицах не появляться. А вот береговые районы Лондона постоянно становились предметом мрачных и горьких описаний. Мир Уоппинга и Ротерхайта составляли ветшающие дома, темные и зловонные улицы, на которые лишь изредка бросал бледный свет газовый рожок с разбитым стеклом высоко на сырой стене. Неровно вымощенные булыжником улочки, которые шли от Тули-стрит мимо Хоул-ин-де-Уолл к Детфордским докам или от Тауэр-стрит вдоль Уоппинг-Хай-стрит к Лаймхаусу и Айл-оф-Догс, были застроены тавернами, ломбардами, борделями и приземистыми домами, где сдавалось жилье матросам. Не исключено, что жилища тех, кто бороздит моря, всегда представляют собой нечто временное и второразрядное. Моряк их только терпит, а любит он свой корабль. Ночью эти улицы, носившие такие названия, как Малабар-стрит, Кантон-стрит, Амой-плейс и Пекин-стрит, заливала чернильная тьма, которую лишь иногда немного рассеивал дальний или приглушенный свет. Застройка была такой однородной и вместе с тем хаотичной, что проводились сравнения с коралловыми рифами, растущими в океане. Люди и их жилища во всех отношениях испытывали определяющее влияние реки. Темзу, что любопытно, увидеть можно было редко: она была некоей незримой сумрачной силой, стоявшей за этими убогими улицами.