Не могу остановиться. Откуда берутся навязчивые состояния и как от них избавиться - Шарон Бегли

По мнению Фромма, стяжательская ориентация личности была широко распространена в XVII–XVIII вв., в эпоху, когда купец, лавочник и иной представитель формирующегося среднего класса был «более консервативен, менее заинтересован в безоглядном добывании, чем в методическом решении экономических задач, основанном на… сохранении добытого». Для стяжателя «собственность была символом его «Я», а ее защита — высшей ценностью». Обретаемая стабильность наделяла выходцев из среднего класса чувством «общности, уверенности в себе и гордости». Иными словами, то, что мы сегодня считаем психическим расстройством, являлось, по утверждению Фромма, нормой для крупных общественных групп.

Представление о компульсивных накопителях у Фромма во многих отношениях значительно отличается от современного. Он считал, что «данная ориентация дает людей, мало верящих в то, что они могут получить из внешнего мира что-то новое; их безопасность основывается на стяжательстве и экономии, траты они воспринимают как угрозу». Еще больше он промахнулся с утверждением, будто для стяжателей характерен специфический внешний облик, в частности «плотно сжатые губы» и жесты «погруженных в себя людей». Фромм приписывал им «педантичную аккуратность» и «маниакальную чистоплотность», что удивило бы любого сегодняшнего специалиста, сталкивающегося с больными патологическим накопительством.

Единственную теорию, всерьез конкурирующую с фрейдистским пониманием компульсивного поведения, предложил Эмиль Крепелин (1856–1926), психиатр, давший название компульсивной потребности покупать. Крепелин не считал, что любая странность в поведении проистекает из нереализованных сексуальных фантазий детских лет, и утверждал, что многие компульсии, подобно фобиям, питаются страхом. Это близко современному пониманию компульсивности как тревожного расстройства. Некоторых больных с «компульсивными страхами», заявлял Крепелин, «терзает мысль, что… их загрязняет или отравляет контакт с другими людьми» (это очередное свидетельство того, что компульсивная чистоплотность существует веками). Другими пациентами движет опасение «порвав любой клочок бумаги, уничтожить важные документы» (как и патологическими накопителями, не способными расстаться ни с одним обрывком, скажем, с 1979 г.). Третьи не прикасаются к книгам, видя в них «источник заражения», «часто вытирают посуду» и «изучают каждый кусочек пищи» из страха перед микробами, мучительно «сомневаются, не забыли ли запереть дверь или наклеить марку на письмо, которое отправили». Здесь мы вступаем на территорию современного понимания компульсии.

Крепелин подчеркивал, что компульсивным поведением движет принуждение, воспринимаемое разумом как внешнее. Оно «не проистекает из нормального предшествующего осознания мотивов и желаний», писал он в книге 1907 г. «Клиническая психиатрия», «но кажется пациенту навязанным ему чуждой волей». Выполнение компульсивного действия, согласно Крепелину, дает облегчение. Эта идея в настоящее время составляет основу понимания компульсии как способа снятия невыносимой тревоги.

Стоит отметить, что многие упомянутые Крепелином компульсии настолько широко распространены, что их проявления едва ли можно считать психическим расстройством. Например, он писал, что некоторые люди считают необходимым вспомнить имя, и если не могут, то «думают об этом целый день, лежат без сна ночью, пытаясь вызвать его из памяти, и внутреннее напряжение не проходит, пока оно не всплывет». Другие склонны «обращать внимание на числа», например «компульсивно пересчитывать гостей за столом, количество вилок, ножей и стаканов». Третьи постоянно задаются вопросами о сущности Бога, происхождении человека и создании Вселенной. Крепелин признавал, что «подобное происходит даже с нормальными людьми», предвосхитив признание современными врачами того факта, что слабо выраженные компульсии весьма распространены и, хотя не причиняют таких страданий, как тяжелые, также имеют своим источником тревогу.

Оглядываясь назад, Бонни Грабовски приходит к выводу, что проблемы начались, когда ее муж Глен впервые принес домой с работы пустые картонные коробки. Маленькие, большие, средние — удобные вместилища для всякой всячины: журналов, до которых у нее не дошли руки, газетных вырезок об удивительных местах, которые она надеялась когда-нибудь посетить, детских игрушек, дорогой посуды, использовавшейся лишь по особым случаям. Несмотря на всю обыденность, их содержимое за десятилетия приобрело значимость, которую сама Бонни далеко не сразу смогла осмыслить.

Ее семейная жизнь была непростой. У Бонни было четверо сыновей, одна дочь и семь выкидышей, в том числе в Рождество, когда она потеряла девочку. Глен, ее возлюбленный со студенческих времен, служил в ВМФ, воевал в 1970-х гг. во Вьетнаме, и впоследствии его долгие годы преследовали ужасные воспоминания. В кошмарах вьетконговские снайперы обстреливали его взвод из замаскированных укрытий, мины-ловушки взрывались под ногами солдат, пробиравшихся узкими тропами сквозь джунгли, и бойцы противника в черных штанах и рубахах, выскакивавшие из зловонных зарослей, вонзали ножи в его товарищей. Бонни всегда знала, когда разум спящего Глена одолевали подобные образы, — он вертелся, пока не находил ее рядом, а найдя… пытался задушить.

Бонни и Глен жили в восточной части Кливленда, вблизи от ее родных мест. Когда дети пошли в начальную школу, брак, доставлявший мало радости и множество тягот, превратился для нее в ловушку. «Помню, я думала, что не хочу больше жить», — признается она. Довериться было некому, и она посвятила всю себя детям: «Собственные дела я отложила. Думала, прочитаю эту книгу как-нибудь потом. И когда-нибудь снова начну вязать».

Коробки заполнялись. Мотки шерсти, спицы и книги оказались лишь началом. Бонни хранила ткани на скатерти и одежду для детей и все необходимое для перетяжки мягкой мебели. Собирала гофрированную и цветную бумагу, картон и опилки для оформления карнавальных платформ к параду детской бейсбольной лиги и все необходимое, чтобы ее мальчики стали скаутами-«орлятами» (походные печки и палатки, деревянные шесты, топорики, многотомные хроники о том, как отличился каждый, и многое другое). Коробки заполнялись на глазах, но Глен постоянно приносил новые, которые тоже вскоре чем-то заполнялись. Так всё и продолжалось.

Семья жила в маленьком доме с тремя спальнями и одной ванной: гостиная три на три метра, кухня два с половиной на три. На первом этаже вообще не было кладовки, на втором имелась всего одна, в общей спальне четырех сыновей. Родителям набивать комоды и гардеробы было нечем — они старались как можно меньше тратить на одежду. В детстве «отчаянная аккуратистка», теперь Бонни сваливала шмотки на стулья или в бесконечно множившиеся коробки Глена. «Но тогда я еще это контролировала», — уверяет она.

Когда дети выросли и разъехались, Бонни начала одолевать тревога, ощущение, что жизнь «идет к концу». Глен то терял работу, то снова находил, и Бонни, когда он работал, запасала туалетную бумагу, арахисовое масло и другие товары длительного хранения — на всякий случай. Сначала все это помещалось в шкафы, но затем «вещи стали громоздиться кучами», явственно удивляется Бонни, сама не понимая, как ситуация могла настолько выйти из-под контроля и стать катастрофической.