Наедине с суровой красотой. Как я потеряла все, что казалось важным, и научилась любить - Карен Аувинен

К третьей неделе января моя терраса превратилась в плот на снежной зыби. Тропка до машины была глубиной до бедра. Элвис, которому уже исполнилось двенадцать и который прожил со мной одиннадцать лет, еще ухитрялся играть, зарываясь мордой в снег, но теперь его след огибал края самых больших снежных валов во дворе. Он стал ходить по расчищенной тропке, чтобы облегчиться, вместо того чтобы карабкаться к своему обычному месту на берме.

Нещадно осаждаемая зимой у собственного порога, я пыталась вообразить противоположную сторону года. В дни, когда с неба знобко сеялся снег, а в печке трещали горящие дрова, было почти невозможно припомнить открытые окна, цветы и утра в саду в одной майке. И так же невозможно было сотворить в воображении безлистные осины и ландшафт, обросший коркой наста поверх глубоких снежных карманов, когда травы стояли высотой по пояс, а луга пестрели дикими цветами. Что с того, что с другого конца года мне никак не удавалось полностью поверить в существование противоположного. Это было сродни тому, как пытаться вспомнить любовь, вспомнить, как счастлива я была с Джеем в те короткие пару недель перед зимой. Я больше не могла вызвать в себе ощущение, что с миром все в порядке, которое испытывала в недолгое время, проведенное с этим человеком, – то мгновенное чувство, что все на свете таково, каким и должно быть. Но оно было так же прекрасно, как и очаровательное, эфемерное лето, и я это знала.

В зимний ландшафт с ревом врывался ветер. После каждого снегопада, продолжаясь целыми днями. Порывы в сорок, пятьдесят, шестьдесят миль в час гнали накатом белые волны по моей подъездной и лугам, переиначивая местность. По ночам ветер колотился в хижину рывками, которые заставляли скрипеть и стонать деревянные стены и скидывали сверху поломанные сучья. Он был таким громким, таким непрестанным, что я вытащила свой вентилятор, включила его в высокоскоростном режиме и направила на стену в спальне: мне хотелось заглушить этот товарный поезд, ревевший из ущелья ночь напролет.

Несмотря на снеговой щит, дровяную кучу необходимо было раскапывать ежедневно. Я распахивала своим внедорожником сугробы по утрам и вечерам, гоняя его взад-вперед, чтобы держать подъездную открытой и избежать необходимости вызывать одного из местных бульдозеристов, расчищавших снег, потому что неоднократные подобные вызовы в такую безжалостную погоду могли оставить меня без гроша.

В это же время я регулярно «бодалась» с водителем, расчищавшим шоссе. Он имел привычку наглухо заваливать мою подъездную. Стоило мне откопаться, как он проезжал мимо и играючи хоронил поворот на мою дорожку под четырьмя футами тяжелой заледенелой дряни. Я только и делала, что копала. Спина болела постоянно. Таскать дрова в ящиках было тяжкой утомительной работой, и от постоянного воя ветра я сделалась раздражительной.

В очередной раз заслышав «бип-бип» из сонного далека зимней дремоты однажды утром, я соскочила с кровати, схватила лопату и помчалась к устью своей дорожки. Бульдозер уже успел наполовину заблокировать меня. Я слышала его движение за поворотом, когда он сдавал назад и сгребал, сдавал назад и снова сгребал, в то время как я лопатой откидывала снег на улицу. Когда он приблизился, я стояла на дороге, перебрасывая полные ковши через плечо, спиной к нему. Он посигналил. Я продолжала кидать, опустив голову. Он остановился и снова посигналил. Я чуть отступила назад, немного в сторону от кучи, и бульдозер медленно двинулся вперед, повернув среднюю лопату наискось и отгребая снег от подъездной. Лопата срезала снежную кучу всего в двух футах от моей ноги. На этот раз, когда он стал сдавать назад, я подвинулась, и он расширил мою подъездную.

Спасибо, проартикулировала я губами, когда бульдозер проезжал мимо.

Во время одной бури ветер бушевал трое долгих суток напролет, час за часом, минута за минутой. Я не видела дороги. Я не могла выгулять собаку. Что раздражало сильнее всего – я не могла выйти наружу, иначе как вырядившись на манер полярницы. Для защиты от игольчатых хлопьев снега я надевала очки-гогглы. Наконец, проглянуло небо, голубое и ясное, арктические массы прогнали ветер прочь, деревья стояли, опушенные белизной. Я блаженно сидела и с облегчением вслушивалась в ничто. Внезапно включилось электричество, которого не было больше суток. Я как раз кипятила воду для кофе на чугунной поверхности печки, когда зажглись все огни в доме, заставив меня вздрогнуть. Звук холодильника, с гудением вернувшегося к жизни, был все равно что гул автомобильного мотора в голой пустыне.

После нескольких сезонов на горе я была хорошо подготовлена к рутинным отключениям электроснабжения. В доме был запас свечей, головные фонарики висели на ручках входной двери и двери в спальню, всегда имелись пара канистр с питьевой водой и, самое главное, резерв загодя смолотого кофе в холодильнике. В резервном баке колодца был запас на три-четыре смыва в туалете (это если не мыть посуду), так что я использовала электричество экономно. При необходимости можно было топить снег на печи и там же разогревать готовую еду, завернув ее в фольгу. Как вариант, я доставала примус и готовила что-нибудь на наружной террасе.

Снег залепил окна более чем футовым слоем мелкой снежной пудры на западной и восточной сторонах дома, и восточная петля тупика была совершенно непроходима, блокированная двенадцатифутовой глубины сугробом, тянувшимся в длину футов на тридцать. Сама я кое-как добралась к его самой высокой точке, после чего бесславно провалилась, в то время как Элвис с легкостью перевалил через гребень. Выражение его морды – великого исследователя и первооткрывателя новых земель – было неустрашимым.

– Осторожно, – окликнула его я. Теперь, когда он начал стареть, я больше нервничала из-за его любви к обрывам. Элвис развернулся и потрусил вниз по сугробу и дальше, на дорогу, по-заячьи прыгая впереди меня. Лапы у него были уже не те, слух тоже слабел. Я впервые заметила это в ветреный день у лягушачьего пруда, когда он бежал впереди меня. Я звала его, перекрикивая шорох ветра. Ноль реакции. Громче. Он стареет, подумала я, размахивая руками и прибавив шагу, чтобы привлечь внимание пса.

Мы вернулись обратно к хижине, обходя сугробы на подъездной – трех-четырехфутовые горбы, слишком глубокие, чтобы растолкать их моей машиной. Бадди, который накануне вечером заглядывал в «Мерк» ради моего говяжьего рагу по-баскски, предложил привести мою подъездную в божий вид за «что-нибудь печеное». Я потопала сапогами у двери хижины, стрясая снег, внесла сапоги внутрь, к печке, чтобы обсушить, потом вытащила свою самую большую форму для запекания и отмерила муку, сливочное масло и сахарную пудру для фунтового кекса с апельсином, клюквой и пеканом, а потом стала ждать Бадди с его лопатой.

* * *

Когда подкатил февраль, я уболтала Джоуи позволить мне устроить поэтический вечер JAM в Валентинов день. Во-первых, в качестве нового вице-президента JAM (Хортенс была низложена на январской встрече совета в характерном для маленьких городков эквиваленте бескровного политического переворота) я считала своим долгом продолжать выталкивать организацию за пределы ее бренчаще-поющего кредо. А во-вторых… если бы я обладала суперспособностью, то направила бы ее на повсеместную культивацию любителей поэзии.